Звезда Ирода Великого
Шрифт:
Гиркан затравленно смотрел на сирийского наместника, а когда тот закончил и спросил, согласен ли первосвященник с его решением, дрожащим голосом, но с преданным выражением лица ответил, что более мудрого решения всех проблем не могло бы прийти в голову ни одному из смертных.
Далее, обратившись к Антипатру, Габиний, отметив его доблесть и преданность Риму, сказал, что распускает иудейское войско, но разрешает ему набрать отряды из своих соплеменников. Посмотрев сначала на Марка Антония, потом на Гиркана, Габиний поднял правую руку и торжественно провозгласил:
— Я велю объявить везде, что отныне Антипатр будет именоваться Преданным Другом Рима!
Антипатр поблагодарил за оказанную ему наместником
С этим Габиний отправился в Иерусалим. По дороге он несколько раз призывал к себе Ирода и подолгу разговаривал с ним. Молодой человек явно нравился сирийскому наместнику.
Александр ехал в свите Габиния — молчаливый, угрюмый. Время от времени он бросал взгляд на Ирода, оживленно беседовавшего с сирийским наместником, и тогда губы его складывались в презрительную улыбку, а глаза горели бессильным гневом.
Юдифь ехала в своей повозке с занавешенными окнами и покидала ее лишь во время привалов, с наступлением темноты. Когда Габиний в один из дней пригласил ее в свою палатку на ужин, она отказалась, сказавшись больной.
Жители Иерусалима встретили сирийского наместника в сопровождении четырех легионов с угрюмой настороженностью. Но когда он выступил перед ними на площади перед царским дворцом и объявил о перемене государственного правления, враждебно настроенная толпа вдруг разразилась приветственными криками. Все устали от бесконечной войны, вызванной притязаниями на престол обоих братьев. Народ радостно принял освобождение от единовластия, которое уступало место общественному управлению.
Когда Габиний, закончив речь, вернулся во дворец в сопровождении Марка Антония, то, поднимаясь по лестнице и держа трибуна под руку, сказал с усмешкой, кивнув в сторону площади, где все еще радостно шумела толпа:
— Они еще будут кричать от страха, когда какой-нибудь дерзкий честолюбец, подобный этому Ироду, взобравшемуся на отвесную скалу в битве при Александрионе и решившему исход сражения, взойдет на самую высокую точку Иерусалимского храма и занесет над ними камень.
Помпей сидел на носу качающейся на волнах триеры [24] и смотрел вдаль, кутаясь в шерстяной плащ. Едва рассвело, ветер был студеным, Помпей замерз, все никак не мог согреться, но в каюту не уходил. Он не спал всю ночь, напрасно проворочавшись с боку на бок и пытаясь думать о приятном, — сон покинул его, а ничего приятного он не мог возбудить в своем воображении.
Вчерашний день был днем его рождения, Помпею исполнилось пятьдесят девять лет. Такого скорбного праздника еще никогда не было в его жизни. Последние тридцать лет этот день становился праздником для всего Рима. Где бы он ни находился сам — в Парфии, в Армении, в Африке или Испании, — в Риме происходили факельные шествия, бои гладиаторов и раздача хлеба беднякам. Кто еще совершил для Рима столько, сколько совершил он, Гней Помпей? Весь мир называл его Помпеем Магном — Великим. Но теперь он думал, что все это: слава, почести, власть, любовь народа — осталось в прошлом и уже никогда не возвратится. Лучше было бы ему вообще не родиться, чем заканчивать жизнь жалким изгнанником, незнающим, где обрести пристанище.
24
…качающейся на волнах триеры… — Триера или трирема — боевое гребное судно с тремя рядами весел, расположенных один над другим в шахматном порядке.
Теперь, сидя на носу этой жалкой триеры, кутаясь в шерстяной плащ и не в силах согреться, Помпей все пытался понять, что же с ним такое случилось. Пытался, но не мог, не понимал. Как
Завоевав для народа все, что можно было завоевать, он вернулся в Рим с естественным желанием отдохнуть от военных трудов. Но разве его оставили в покое! Сенаторы, консулы бросились к нему, как голодные к жирному пирогу, и каждый старался урвать кусок побольше. Всякий лез ему в друзья, а потом клялся перед народом его именем. Почему же тогда он не уединился и не стал жить как частное лицо — в мирном покое и прочной славе? Люди не позволили ему этого, а он не сумел настоять на своем, поддался лести, лицемерным восхвалениям. Они говорили ему, что он не только слава Рима, но и совесть Рима, что он должен защитить попираемую свободу, не позволить рвущимся к власти попирать древние законы.
Он сказал: «Да!» — и ввязался в политическую борьбу, ничего в ней не понимая, не отличая правых от виноватых и больше доверяя лукавым и хитроумным речам, чем очевидно видимым деяниям. Он слишком поздно осознал, что коварству, лести и подлости — этим необходимым и неотъемлемым качествам любого политика — нужно обучаться с молодости, так же как и военному делу, с упорством и терпением. Он опоздал с этим и в сенате был похож на новобранца, неожиданно брошенного в самое пекло боя. Он говорил невпопад, защищал не тех, кого нужно, окружил себя льстецами и негодяями и вдруг словно в одну минуту осознал: он потерял самое ценное, что имел, — любовь народа. Из славного полководца, из Помпея Магна, он превратился в заурядного консула и не понимал, что ему делать с врученной ему властью.
В это самое время растерянности и сомнений и появился Цезарь. Он был и раньше, и Помпей всегда относился к нему с уважением — умный, доброжелательный человек, умелый полководец. Правда, к уважению, что он испытывал к Цезарю, примешивалась значительная доля снисходительности. Но как же без нее, когда Цезарь мнил себя великим военным стратегом, раздувая славу своих побед над жалкими племенами эбуронов или гельветов, будто это были несметные полчища могущественного Митридата или железные отряды хитроумного Сертория [25] .
25
…железные отряды хитроумного Сертория. — Квинт Серторий (ок. 122—72 до н. э.) — римский полководец, руководитель антиримского восстания иберийских племен в Испании. Объединив почти всю Испанию, нанес римлянам ряд поражений в 76 и 75 гг. до н. э. Был убит своими приближенными.
Цезарь явился в тот момент, когда вражда Помпея с Крассом (этим мешком, набитым деньгами, думающим, что в жизни все можно купить, даже воинскую славу, но позорно воевавшим против презренных гладиаторов Спартака) достигла наивысшего предела. Цезарь сделал то, что впоследствии погубило Помпея: он не стал ни на сторону Красса, ни на сторону Помпея, но неожиданно взялся примирить их и добился желаемого. Лишившись врага и приобретя (как он наивно полагал) друга, Помпей со всей искренностью своего чувствительного сердца в буквальном смысле бросился в объятия коварного Юлия.