Звезда над рекой

Гитович Александр Ильич

Глава третья

В горах ночная стелется прохлада. Дымит костер. Кругом сырая мгла. Спят басмачи под грудою халатов, Но бодрствует над ними Файзула. Его, на свет рожденного войною, Клинок не рубит, Пуля не берет, И не имеет равных под луною Карабаир, стремящийся вперед. Сидит басмач лоснящеюся тушей, И нестерпимо ясен лик его, И те дожди, что все пожары тушат, Ему не в силах сделать ничего. Он, как отец, хлопочет над отрядом. А у костра, не опуская век, Расположился, точно равный, рядом Невзрачный, кривоногий человек, Но, видно, птица дальнего полета… Он тоже вождь. Хотя бы потому, Что темное устройство пулемета Ему знакомо в банде одному. Да и при блеске солнечного света Его не сабля выделит, не конь, А борода немеркнущего цвета. Багровый, медленный ее огонь Нам осветит теперь иные вещи, Чтоб за порогом уголовной тьмы Этапы биографии зловещей Ясней и резче различали мы. Немалый срок придется нам отмерить, Чтобы найти первоначальный след, Когда открыл кадетский корпус двери И прапорщика выпустил на свет. И он понес по узким тропам мира Сияние военного мундира, Переменил полдюжины пехотных Заброшенных в провинции полков. Играя в карты, Бреясь неохотно, Терпя нужду И не платя долгов. И жизнь его катилась молодая. Потом — война, Где, не жалея сил И храбростью нисколько не страдая, Он от снарядов ноги уносил. Потом — Война иного

устремленья Его переместила на Восток, И он попал в стремительный поток Всеобщего от красных отступленья. Бежал с людьми, прожженными дотла, Не умываясь, Бороды не брея И оживая только у стола, Когда на нем бутылок батарея. Потом и это кануло на дно… Война, и жизнь, и гибель заодно — Все сплошь покрыто матерною бранью, Все пройдено. И не его вина, Что нет ни офицерского собранья, Ни денщика, Ни девки, Ни вина. Что не добром И не судом судеб, А волею российского народа За рубежом, Среди чужой природы, Он обречен искать и кров и хлеб. Но все пошло по маслу у него, И под сияньем неба голубого Он был молниеносно завербован Разведкой государства одного. Там года два С успехом неизменным Его — на выбор — обучали быть Афганцем, и таджиком, и туркменом И все остатки совести забыть. И, обучив, Забросили с размаха В дипломатию азиатских стран, Где он, Христа меняя на Аллаха, Евангелье меняя на Коран, Жил с племенами В постоянном страхе. Потом привык, наглея по углам. Попы, муллы, Цари и падишахи — Не все ль равно?.. Пусть властвует ислам. И, странствуя И заметая след, Он дотянулся до такой вершины, Что, в счет не принимая матерщины, Не говорил по-русски восемь лет… Вот он сидит — на то имея право, Как с братом брат, От Файзулы направо. Над ними слабый свет ночных планет… Дымит костер… Что делать в этой яме, — Баранов жрать И водку пить с друзьями? А где друзья? Их и в помине нет. Живи, шпион. В ночах нагих и черных Чужих народов слушай голоса, И жен своих, немытых и покорных, Люби, закрыв тяжелые глаза. Живи, жирея у чужой наживы. Где Файзула, Набитый салом шар, Надменный трус, Хитрец тупой и лживый, Рукой другого Загребает жар. Где требует отчета без пощады Британец, холодней, чем снега наст, Что и в пески не выйдет без перчаток, Но и в перчатке руку не подаст, — Тут не разбить железной цепи звенья. И только в те жестокие мгновенья, Когда, сжимая руку на кинжале, Гремел грабеж, неся зеленый флаг, Вопили всадники И кони ржали, Врываясь в перепуганный кишлак,— Он ощущал еще биенье сердца Ускоренное. В громе и дыму Шли, озверев, его единоверцы, Такие ж ненавистные ему, Как только что убитые дехкане. И все в багровом плавало тумане И навсегда переходило в тьму.

Глава четвертая

Был город к ночи взят. Еще вначале Милиция, в составе двух бойцов, Погибла вся. И город защищали Не то чтоб горсть особых храбрецов, А десять граждан, У которых было Оружие. Приладясь половчей, Они едва не охладили пыла Отряда в полтораста басмачей. Но постепенно гасла оборона: Они боролись, десять человек, Пока хватило дроби и патронов, В огне сраженья тающих, как снег. Потом по узкой улице на приступ Кавалерийский ринулся обвал И непрерывный труд телеграфиста Одною пулей сразу оборвал. Но шли слова от аппарата Морзе, И не сгорал в пустыне голос их, На перевалах горных не замерз он И на ветру великом не утих. В нем кровь была, И звон бандитских сабель, И на друзей направленный удар. И услыхал его в бессонном штабе Одной бригады конной комиссар. И он не ждал, покамест ночь пройдет. Уже бойцы из длинного ангара Катили шестиместный самолет. Там разместились, кроме комиссара, Начальник штаба, Дальше — два бойца, Запас необходимого свинца И пулеметчик с легким пулеметом. Потом рванулась гулкая земля И сразу замерла под самолетом, Верхушками деревьев шевеля. Так начиналась первая разведка. Внизу мерцали мертвой белизной Вершины гор, расставленные редко Под круглой металлической луной. И летчик брал рекордные преграды. (Тогда не знали быстроты иной И мир еще не слышал об отрядах Прославленной «катюши» скоростной, Которые в стремительном движеньи, Как метеоров светлая река, Теперь прошли, не зная поражений, Над юго-западом материка.) Но, доводя до своего предела И высоту и скорость, За двоих Работал он для правильного дела И выручал товарищей своих. Прошло часа четыре. И уже, Преодолев последнюю вершину, Он вниз повел тяжелую машину, Креня ее на резком вираже. Тогда в сияньи лунном Облик мира Стеною стал в невиданной красе, — И летчик обернулся к пассажирам И подмигнул. И улыбнулись все. Отряд, овеянный дыханьем ветра, Сошел на землю, на бугры песка, В двенадцати примерно километрах От опустевших хижин городка. И ждать не стал, покамест ночь пройдет. Среди равнины, освещенной слабо, Шел комиссар, Потом — начальник штаба, За ними — два бойца. И, пулемет Пристроив на широкое плечо И замыкая шествие ночное, Шел пулеметчик, радуясь, что зноя В такое время суток нет еще. _____ Я все боюсь, что не сказал о многом, Чего нельзя, быть может, упускать. Я вел рассказ по боковым дорогам И не сумел, наверно, передать Хотя бы внешний облик военкома, Его усмешки добрый и сухой И зоркий блеск — Мне хорошо знакомый — Из-под очков в оправе роговой. А главное — Что знала вся бригада, Чего и мне не позабыть вовек — То ощущенье, будто с вами рядом Живет такой надежный человек, Который вправе поучить вас жизни Живой и настоящей, без прикрас, И прямоты, И верности отчизне, И скромности Потребовать от вас. _____ Рождалось утро, тихое, простое, Был крови след ему невыносим. И кони, сбившись в кучу, спали стоя, И неземные травы снились им. А тут же на виду лежали рядом И агрономы, И учителя, И ветерок летел, неся прохладу И волосы у мертвых шевеля. Костры на площади блестели. Прямо Плыл синий дым. Награбленная снедь В котлах варилась воинам ислама Под небом, начинающим бледнеть. Теперь они, вкусив отраду битвы, На душных кошмах все поразлеглись, Покамест звуки утренней молитвы Не понеслись в мерцающую высь. И снова похвальбы гортанный гром И треск костра сходились воедино. Где площади базарной середина Была большим украшена ковром. Там наконец У жаркого котла Неколебимо, как на поле бранном, Над розовым, дымящимся бараном Склонился просвещенный Файзула. Он руки окропил перед едою, И светел был суровый лик вождя, Раздвоенной широкой бородою На самого эмира походя. И клокотанье огненного жира Наполнило басмаческий базар, И он притих перед началом пира… И это все увидел комиссар.

Глава пятая

Вождем, который понял обстановку, Был здравый смысл отваги. В тот же миг Он поднял сам наперевес винтовку И бросился на площадь напрямик, Где басмачи глазам своим сначала Отказывались верить наотрез. Но

так «ура» над площадью звучало И пулемета монотонный треск Так был однообразен, Что казалось, Как будто он звучит сто тысяч лет И никогда не смолкнет. И усталость Пришла и молвила: «Спасенья нет». Тогда шпион и увидал впервые Пять человек И легкий пулемет, Потом очки блеснули роговые… Не каждый это, может быть, поймет, Но, странным ощущением влекомый, Он цепенел, Почти лишенный сил, Покамест ромб в петлице военкома Не различил. И вдруг сообразил, Что шла сюда дивизия. И тотчас Скомандовал, чтобы бежали все. А наверху работал пулеметчик Совсем один — в рассвета полосе. Минуты шли, И призрак смерти близкой За ними брел, Беря за пядью пядь. Российский прапорщик, Шпион английский Понять не мог, Что было их не пять, Людей, снабженных сотнею патронов, И не дивизия; Что с ними в бой Сто семьдесят шагало миллионов. Объединенных братскою судьбой; Что с ними были в битве превосходной, Простертые от самого Кремля, И небо в самолетах быстроходных, И танками покрытая земля. А площадь шевелилась, как живая, Верблюд метался — неизвестно чей, И пулеметчик счастлив был, сажая За пулей пулю в спины басмачей. Над ним заря суровая застыла. Но, все для военкома заслоня, Мелькнул на солнце огненный затылок, И военком прицелился в коня И выстрелил. И сразу конь немного Отяжелел, Задергал головой, Задумался… И — рухнул на дорогу, И придавил у прапорщика ногу, И кончил годы жизни боевой. _____ Над площадью, Как над лесной поляной, Дрожала тишина в заре стеклянной. Что ж, прапорщик! Укрывшись темнотой, Тебе бы затеряться на чужбине Снежинкою на ледяной вершине, Песчинкою в пустыне золотой… Нет. Все равно. Дела твои плохие. Взгляни на женщин: В ясном свете дня Ты видишь их глаза, Он и сухие От ненависти черного огня. И беспощадный день проходит мимо… Он сединой, как серою золой, Твою башку покрыл неумолимо. И ты пошел — веснушчатый и злой. Теперь по многочисленным приметам Ты в самом деле наконец узнал, Что на пути к свиданью с Магометом Тебе остался только трибунал. _____ А через день уже видали горы, Открыв ветрам сияющую грудь, Как проходили эскадроны в город И военком летел в обратный путь. Внизу в живых источниках Востока — Арыках, полных желтою водой, — Среди полей, раскинутых широко, Таджикистан трудился молодой. И дети шли, не ведая печали, Варился плов на пламени с утра, И красным перцем мясо заправляли Прославленных обедов мастера. И вся равнина пела. И над нею Уже незримо колыхался зной, И хлопок цвел, блестя и пламенея Почти честолюбивой белизной. И рвущееся горною рекою Неукротимой жизни торжество Навеки было создано рукою Бесчисленных товарищей его. И он летел — старик,— Смеясь над тленом, В больших очках, Высокий, полный сил, Хоть был по виду не совсем военным И орденов обычно не носил.

Заключение

Как далеко до Азии… Погода На севере Полна дождей и тьмы. Хотел бы я, чтобы вернулись годы, Когда в Кулябе собирались мы. Но я дружу с надежными словами. Не склонные к бессмысленной игре, Среди песков Они ходили с вами В семидесятиградусной жаре. И у поэмы пересохло в горле… Читатель мой, живущий нашим днем, — Моряк ли ты, Чекист ли ты, Шофер ли — Мы говорим На языке одном. Еще не раз ударит гул набата, На всех фронтах Не кончена борьба, И по барханам Желтым и горбатым Нас понесет Военная, судьба. И мы — Герои или не герои — Но не нарушим слова своего, Чтобы один за всех Стоял горою И, уж конечно, Все за одного. И по равнинам мира боевого Пройдет советской доблести отряд. И грянет бой. И всё в порядке снова, Как на границах наших говорят.

1938

Единственное невеселое путешествие

С. Л.

Бедные рифмы

Невесело мне было уезжать. А, думаешь, мне весело скитаться, В гостиницах унылых ночевать, Чего-то ждать в пути — и не дождаться, Чему-то верить, в чем-то сомневаться И ничего как следует не знать? Наверно, в жизни нужно зарыдать Хоть раз один. Не вечно же смеяться Сумевшему внезапно угадать, Что нам придется навсегда расстаться, Что в час, когда сердца должны смягчаться. Я не смогу ни плакать, ни прощать.

1939,

Мончегорск

Бессонница

Я с ума, вероятно, спятил, — Все мне чудится: в тишине Работящая птица дятел Клювом бьет по моей стене. Ладно — пусть себе суетится И долбит, и долбит опять. Пусть уж лучше не ты, а птица Не дает мне ночами спать.

1939,

Мончегорск

Примета

День отошел — а мне и горя мало. Издалека, среди густых ветвей, Кукушка сорок раз прокуковала, И я был рад и благодарен ей. Но ясно мне сквозь дальний дым рассвета. Что только в миг смятения и тьмы Нам сердце может радовать примета, В которую не верим с детства мы.

1939

Вечер

Н. А. 3.

Те желтые огни в бревенчатых домах, Та гладкая вода, весла внезапный взмах, Та тихая река, смиренный воздух тот Избавили меня от горя и забот. Пускай на миг один — и то спасибо им: Он и теперь со мной, всем обликом своим. Воспоминаний свет, пронзающий года, У нас нельзя отнять нигде и никогда.

1939

Песенка

И ты был, друг мой, тоже Получше, помоложе, И девушка хотела Не разлюбить вовек. И сочинил ты в песне, Что нет ее прелестней, И сам тому поверил, Наивный человек. Но годы, слава богу, Проходят понемногу, Живешь, не ожидаешь Ни писем, ни вестей. А за стеною где-то Поется песня эта О девушке, о счастье, О юности твоей.

1939,

Р. Тулома

Кандалакша

Вл. Лифшицу

Ну что ж, попробуй. Вдруг все будет так же: Немного хлеба, водка, соль, табак. Опять пройдешь по Нижней Кандалакше. Опять перевезет тебя рыбак. И там, где ты забыл дороги к дому, Где в белом блеске движется волна, Сожмется сердце: столь не но-земному Чиста она, светла и холодна. Наверх, туда, где сосны завершили Свой трудный путь. Еще издалека Увидишь камень, поднятый к вершине Могучею работой ледника. А там — подъем окончен. И мгновенно Поющий ветер хлынет на тебя, И ты услышишь музыку вселенной, Неистребимый голос Бытия. А солнце и не ведает заката, А облик мира светел и велик. Да, здесь, на миг, был счастлив ты когда-то. Быть может, повторится этот миг.