Звезда Парижа
Шрифт:
И снова она подошла очень близко к тому, что чувствовала Адель. Она будто претендовала на то, что Адель считала своим непреложным правом: она пыталась показать, что знает Эдуарда, в то время как это была прерогатива только Адель. Анализируя свою связь, с болью и тоской вспоминая те летние дни, проведенные вместе с графом де Монтреем, Адель пришла к выводу, что Эдуарда привлекала в ней именно ее наивность. Он наслаждался этим, он с ней отдыхал. Но как смела догадаться об этом Беттина?
— Откуда вы это взяли? — спросила Адель, кусая губы.
— Все об этом свидетельствует. Он ведь выбрал себе невесту, говорят
На этот раз удар был сильнее, но Адель выдержала его так, что на ее лице не дрогнул ни один мускул. Может быть, сведения, выданные графиней де Легон, были слишком обширны, чтобы сразу их осмыслить и понять весь их ужас. По крайней мере, вместо осмысления в голове Адель раздался звон, и на какой-то миг голос графини для нее умолк. Она ничего не слышала. Руки ее продолжали сжимать поводья, но она не сознавала, что с ней, ничего впереди не видела и вела Турка словно вслепую.
Потом левый уголок ее рта дрогнул, и Адель холодным бесцветным голосом спросила:
— Граф де Монтрей женится?
— Да, как говорят. Для всех это было неожиданно.
— И он… женится на мадемуазель д'Альбон?
— Ничего удивительного. Младший д'Альбон — друг его детства. Право, не могу поверить, что вы этого не знали.
— Не знала, — произнесла Адель одними губами, глядя в сторону.
Разговор быстро увял. Что бы графиня де Легон ни говорила, это явно уже не интересовало мадемуазель Эрио. Лицо ее оставалось равнодушным, отвечала она неохотно, односложно и невпопад. Если Беттина это и заметила, то не подала виду. Увидев у манежа силуэт маркизы де Контад, графиня легко, хотя и вежливо, распрощалась с приятельницей. Адель осталась одна, далеко не сразу уяснив это.
Турок привез Адель ко дворцу Нейи. Тут уж нельзя было бесцельно ехать, глядя вдаль. На нее смотрели конюхи, и Адель сошла на землю. Она понимала, что нельзя допустить, чтобы кто-то заметил, в каком она состоянии. Однако все действия, которые она предпринимала потом, были бессмысленны и машинальны. Машинально она бросила поводья конюху, не заботясь более о коне, машинально, прошла через вестибюль, едва отвечая на приветствия, машинально, иначе говоря, инстинктивно отыскала кабинет в левом крыле здания, пустынное прохладное место.
Там было тихо, лишь хлопанье дверей доносилось издалека. Адель без сил опустилась на краешек кожаного дивана, некоторое время тупо глядела на свои белые, скрещенные на коленях руки, а потом яростно, гневно, исступленно прикусила зубами нижнюю губу.
Эта боль, которую она сама себе причинила, вывела ее из оцепенения. В ушах снова зазвучал голос графини де Легон, мелодичный, чуть насмешливый и чуть хриплый. Адель, еще ничего не уяснив до конца, бездумно прошептала имя:
— Мадемуазель д'Альбон.
Она не ощущала сейчас ни боли, ни гнева. Лишь бесконечную, неисцелимую усталость в каждой части тела и пустоту, так, будто из нее вынули душу. То, что она узнала, невозможно было объяснить.
Ей всегда казалось, что только она имеет право на Эдуарда. Они не виделись месяцами, но она ведь любила его.
Впрочем, до Беттины ей не было дела. Во-первых, Адель теперь знала, каков Эдуард, угадывала, на что он способен, кроме того, из разговоров с мужчинами она узнала, что граф де Монтрей не святой, что далеко не все, что он делает, — хорошо и мудро, как она по наивности считала, что он посещает уличных женщин, ходит в публичные дома, бывает на самых разнузданных оргиях, и это даже чаще, чем в будуарах знатных дам.
Адель не тревожилась от этого, ибо знала, что ее это не задевает — к ней Эдуард отнесся по-другому, ею он был увлечен и, чтобы там ни было, никогда не равнял с проститутками. Во-вторых, инстинктивно Адель понимала, что Эдуард не мог влечься Беттиной, поэтому графиня де Легон не имела никакого значения, даже если бы она провела с ним сто ночей.
Но Адель с яростью угадывала, сердцем чуяла куда более опасного врага — мать Эдуарда и все, что та олицетворяла. Ей казалось, что не будь графини де Монтрей на свете, рано или поздно Эдуард преодолел бы собственный эгоизм и решился бы связать свою жизнь с Адель. Все — его слова, жесты, взгляды — убеждали Адель в этом, когда она начинала вспоминать их связь. Само существование графини де Монтрей все сломало. Теперь появилась мадемуазель д'Альбон, и была она из того же круга, — круга, ненавистного Адель. Ненавидела она его потому, что чувствовала себя бессильной с ним бороться.
Мадемуазель д'Альбон обладала тем, чего не имела Адель. Она благоразумно хранила свое целомудрие до брака, была скромна, воспитана, невинна. Она была живым воплощением постного понятия «порядочная девушка».
Она ничем не пожертвовала для Эдуарда и должна была получить все, в то время как Адель была готова отдать все, а не получила ничего.
Это было так неожиданно, что Адель в эту минуту испытывала то же, что ощущает человек, сбитый с ног. Иногда она думала: а уж не сон ли это? Возможна ли на свете такая несправедливость? Как Господь допускает такое? Адель только потому сейчас сохраняла некоторое хладнокровие, что ее разум отказывался верить во все это. Нельзя было рвать и метать против того, что казалось такой нелепицей. Эдуард не может жениться на мадемуазель д'Альбон даже по расчету. Если Адель, отдав все, уже тогда, год назад, отказывалась от чести быть графиней де Монтрей, если Дезире была лишена всего, что должна была бы иметь по праву рождения, то почему мадемуазель д'Альбон, которая отличалась от Адель лишь тем, что была зачата в законном браке, и ее мать, старая ханжа, отдавалась только своему мужу, может получить так много и получить так просто?
— Я этого не позволю, — прошептала Адель одними губами, изо всех сил сцепляя пальцы, так, что они в конце концов хрустнули.
«Действительно, — появилась у нее мысль, — я этого просто не смогу позволить. Даже из-за Дезире. И потом… я же этого не вынесу. Это будет слишком несправедливо». Она сидела, пытаясь разбудить в себе ярость, гнев, которые клокотали где-то в глубине подсознания, но ничто, казалось, не могло пробить этой тихой уверенности и полнейшего непонимания того, что она узнала.