Звезда Полынь
Шрифт:
– Я с удовольствием слежу за тобой и твоими успехами, брат послушник. Ты – леп.
– Служу России, старший брат.
– Два малых посвящения ты прошел, нонича предстоит тебе третье. Последнее и главное, только для тех, кому суждена большая и широкая дорога.
Сердце подпрыгнуло, будто его огрели хлыстом; во рту стало сухо.
Розмысл сунулся в ящик своего стола и вынул пистолет. Протянул его Вовке. Вовка благоговейно взял. Настоящий.
Тяжелый. Жесткий. С гравировкой: надпись "Слава России" и руническая свастика,
Пальцы не дрожали. Хорошо.
Кажется, наконец – дело.
– Здесь только два патрона, – сказал младший воевода. – Хватило бы и одного, не на бой кровавыйя посылаю тебя, но… На всякий случай. Ибо говорят в народе: на грех и курица пернет. А народ зря не скажет, всякое случается… Дело тебе предстоит ответственное. Есть человек, жидовский прихвостень вдвойне. Был мусульманин, крестился в православие. Проповедует. Надо поведать ему, что не ждет его на сем пути удача. И немного попугать, коли начнет артачиться. Выстрелить ему под ноги, например… Или в ноги. Но крови я не требую, не нужна кровь пока. Главное, чтобы понял он: мы бдим, и воли ему не дадим.
– А он кто? – не выдержал Вовка.
Младший воевода погрозил ему пальцем.
– Все-то знать тебе надо, – с мягкой укоризной проговорил он. – А зачем? Что за разница тебе? Чурка он. Понял?
– Понял, – нехотя ответил Вовка.
– Вот этот брат пойдет с тобою и укажет врага, – сказал Розмысл.
Рядом с Розмыслом стоял, чуть улыбаясь, мужик лет двадцати пяти. Вовка знал его в лицо; тот был при старшем воеводе то ли порученцем, то ли советником, а то ли и тем, и другим сразу. Появлялся редко. До сей поры Вовка с ним не контачил, а каков он в деле – не знал. Но воеводе виднее.
Кому-то ж надо в жизни верить.
Уж не отчиму же.
– Как раз и подстрахует он тебя, ну да и мне после поведает, как ты себя проявил. Оружие ж будет у тебя в руках, и говорить с пришлым поганым ты будешь.
– А он пришлый? – не утерпел Вовка.
– Во времена советские изгнали его из страны нашей. А ноне вернулся. Ноне все стервятники возвращаются. Уму-разуму нас учить рвутся, недочеловеки. Хорошо бы так его пугнуть, чтобы спустить назад в Европу. Скажешь ему: не будет тебе на русской земле жизни, изыди!
Поначалу Вовку малость смешила речь братьев и особенно специфическое употребление некоторых вроде бы вполне обычных слов. Потом ему растолковали: все не случайно. Вот у евреев, например: кто в Израиль приехал – они говорят: поднялся, а кто из Израиля уехал – тот опустился. И международное сообщество ничего худого в том не усматривает, ни малейшего фашизма. Такие там права человека.
А тогда нам что? Если им можно? Всех, кому Европа люба, спустим в Европу, как в нужник, и заживем в чистоте…
Вовка придирчиво выщелкнул обойму (точно – два патрона). Подстукнул ее обратно. На тренировках он уже имел дело с "ПМ" и научился неплохо с ним управляться, даже вполне ловко. Лепо, так сказать.
Розмысл
– Тебя как зовут? – неловко повременив, все же решился сам спросить Вовка, потому что ни Розмысл их друг другу не представил, ни новый товарищ не спешил себя назвать.
– Ярополк, – ответил тот. – Буду бдить за тобою яро…
И улыбнулся.
Ослепительно, как для фотографии в буржуйском ярком журнале. Чи-из хренов. Вовка чуть набычился, куснул губу.
– Ты Родину любишь, брат? – спросил он.
Это было вопиющим нарушением субординации – все ж таки он поступил в распоряжение Ярополка, а не наоборот. Но тот все молчал да лыбился, тоже мне бдильщик.
– Люблю, брат, – ответил Ярополк.
Слишком легко ответил. Типа про пиво или мороженое.
Вовка бы так не смог.
Он вообще не знал, любит он Россию или нет. Иногда, за все ее несуразные художества, он ее буквально ненавидел.
Просто ему было за нее нестерпимо больно, а почему – бог весть.
– Пошли, – перестав улыбаться, сказал Ярополк. Странно перестал, не по-людски: будто его улыбку полминуты назад включили, а теперь выключили.
ГЛАВА 4
– Вы, пожалуйста, – сказал человек на сцене. Он был невысок, худ и жилист, и совершенно сед, с обветренным, коричневым лицом; и держался, одиноко сидя за столом с микрофонами, очень прямо. Так классные наездники держатся в седле, небрежно и уверенно придерживая поводья одной рукой.
Встал мужчина лет тридцати, очень официально одетый; похоже, не просто поклонник или зевака, но – пресса.
– Вы не были в России десять лет…
– Почти двенадцать.
– Тем более. Какие перемены к лучшему вам более всего бросились в глаза?
– Нищие стали одеваться лучше.
У официального сделалось ошеломленное и почти оскорбленное лицо, словно человек на сцене нарушил невесть кем установленные негласные правила игры. Брезгливо, с презрением скривив губы, он провалился в свое кресло.
Человек на сцене глянул в другую сторону зала.
– Пожалуйста, вы…
Корховой оглянулся. Встала весьма пожилая, старомодно и строго одетая женщина – явная интеллигентка старого замеса.
– Скажите, уважаемый Прохор Мустафович, почему вы так любите эпиграфы? У вас ведь практически ни одной вещи нет без эпиграфа…
Взгляд человека на сцене чуть потеплел.
– А я вас, кажется, помню. Вы в Ленинке работаете, верно?
Взоры зала ревниво скрестились на пожилой женщине. Та, похоже, была польщена, но постаралась сохранить невозмутимость; она явно не хотела, чтобы ее заподозрили в попытке продемонстрировать свою близость к именитой персоне. Она даже не ответила.