Звезда Тухачевского
Шрифт:
6
Стоял один из тех превосходных дней, в который природа празднует самое себя, ликует от своего совершенства и побуждает всех, кто общается с ней на земле, ликовать и праздновать. Березовые рощи светились ясным теплым огнем, радостью и счастьем пылало всесильное солнце, неистово синее небо вселяло в душу высокие думы о вечности и нетленности всего земного.
А на земле, вопреки зову природы, шел бой — кровавый, безжалостный бой, в котором ни природа, ни человеческая жизнь не стоили и гроша, в котором воюющие люди слепо и бездумно верили в то, что, убивая других и безжалостно умертвляя природу, они завоевывают счастье для себя и что это убийство поощряется не только теми, кто повел их в яростный,
Эта мысль, сразу же показавшаяся Тухачевскому чужеродной, лишь на миг обожгла его душу, и он тут же всей силой, всей удалью своей молодой, все испепеляющей романтики отринул ее от себя, как заразу, которая способна умертвить его волю к победе. К победе над кем? К победе над людьми, такими же людьми, как и он, но с другой верой в сердцах, такой же фантастической, наивной, как и любая вера…
Впрочем, к чему эта ослабляющая дух и волю философия? Ты должен думать лишь об одном: как доказать, что доверие, которое оказали тебе Ленин и Троцкий, ты способен оправдать, что ты можешь внести свой вклад в дело защиты революции, вырваться из массы таких же, как ты, бывших офицеров в красные полководцы, о которых будут слагать песни, писать книги, в честь которых будут воздвигать монументы, имена которых впишут в новейшую историю золотыми буквами. И что из того, что ради идей, созревших в головах фанатиков веры, надо истребить миллионы людей, не признающих новых идолов? И разве все революции, происходившие в мировой истории, не были кровавыми? Революций бескровных никогда не было и никогда не будет.
И Тухачевский порадовался тому, что выстроенная им простейшая цепочка мыслей и оправданий затмила жалость к жертвам войны, которые сейчас, на его глазах, своими телами устилали кровавое поле брани.
Склонившись над картой, Тухачевский пристально изучал ее, резкими уверенными движениями правой руки нанося на ней все новые красные стрелы, а Вячеслав, чтобы не отвлекать его своими разговорами, неотрывно смотрел в вагонное окно. Там, за окном, простиралась бегущая тьма и, как волчьи глаза, горящие в ночи, изредка высвечивались желтоватые огоньки замерших в этой тьме деревень. Он с тихой радостью и трепетной грустью, с какой ожидают чуда, вслушивался в непрерывный перестук вагонных колес, с такой потрясающей точностью воспроизводящих торжество вечного движения, жадную устремленность в неизведанные дали, в сокрытое неизвестностью будущее. Эти полные таинства звуки всегда переполняли его тревогой и счастьем. Чудилось, что еще мгновение — и колеса, сорвавшись с рельс, умолкнут навсегда. Это взрывало душу предчувствием беды, предчувствием трагедии и страхом, проистекавшим от бессилия предотвратить неминуемое.
Вячеслав обернулся к Тухачевскому. Тот вглядывался в топографическую карту почти так же, как влюбленный смотрит на свою избранницу, — неотрывно и даже исступленно, будто в ней одной сосредоточилась вся радость и смысл бытия.
«Счастливый! — Скрытая радость пробудилась в Вячеславе. — Даже в этом аду, в который, как в кипящий котел, низвергнута Россия, он занят делом, он верит в правильность избранного им пути. Он живет войной, будто в войне заключена цель человеческой жизни!»
Вячеслав все-таки дождался момента, когда Тухачевский оторвался от карты и устало откинулся на спинку кресла. Думы, охватившие Вячеслава, переполняли его грудь, рвались наружу.
— Представь, Михаил, в юности для меня не было лучшей музыки,
Тухачевский, не успев переключиться с мыслей, которыми была переполнена его голова, с удивлением уставился на Вячеслава. Как он может сейчас, когда он, командарм, занят планом нового наступления, поэтизировать какой-то унылый перестук колес, означающий лишь то, что рельсы впереди еще не взорваны белыми и что в салон-вагон командарма пока еще, слава Всевышнему, не угодил вражеский снаряд?
— Как я был счастлив, когда в детстве ехал на поезде из Пензы в Москву! — не обращая внимания на недоуменный взгляд Тухачевского, с прежним вдохновением продолжал Вячеслав. — Тогда мне хотелось, чтобы поезд летел стрелой, и каждую станцию и даже полустанок я воспринимал как самых заклятых своих врагов. — Он передохнул, пытаясь унять воспоминания. — Ведь я мчался в Москву, чтобы встретиться со своей первой любовью! Куда мы мчимся теперь, Миша? Скоро ли перед нами разверзнется бездонная пропасть? Какая-то демоническая сила с ошалелой скоростью перебросила нас из одного мира в другой; мы оказались словно в эпицентре землетрясения. В том, прошлом мире все было ясно, все было спланировано и выстроено, и вдруг как гром среди ясного неба — революционный взрыв. Это как последний день Помпеи! Все, чем мы жили, чему поклонялись, — все сметено ураганом, мир и порядок сменились кровавой драмой, логичный строй мыслей взвихрился адским смерчем. Куда мчится наш поезд, зачем? Такое впечатление, что над всеми нами хотят поставить чудовищный эксперимент!
Тухачевский наконец вслушался в суматошные слова друга, в которых проступало отчаяние. Как далек его мир, мир человека, которому самой судьбой предназначено действовать, а не предаваться бесплодным фантазиям, от мира Вячеслава — трепетного, полного сострадания и терзаний. Хотелось спорить с ним, возражать, опровергать его суждения, но он не посмел прервать исповедь товарища.
— Миша, прости, мне вспомнилось, понимаешь, вспомнилось… Такое светлое, такое… Мне трудно это выразить, понимаешь, ком в горле…
— Успокойся, Вячеслав. — Тухачевского начинало раздражать это волнение друга. Выпил он, что ли? Так нет, стойкий трезвенник, может пригубить рюмку лишь в особых случаях. — Что-то тебя заносит в прошлое. Прошлого нет, внуши себе это, нет! Есть только настоящее и то, что впереди, скрытое во мгле.
— Нет, Миша, прошлое не отринешь, нет! Оно всегда будет в нас, как бы мы от него ни открещивались!
— Забудь прошлое, — еще настойчивее сказал Тухачевский. — Это вовсе не сложно. Не надо душевных пыток, не надо самоистязания. Просто скажи себе: я родился в семнадцатом году, все, что было до этого, — призрачный сон, не более.
— Как же ты можешь? — вздрогнул, ужасаясь словам Тухачевского, Вячеслав. — Значит, не было тысячелетней истории России? Значит, Россия начинается лишь с семнадцатого года? А наши отцы, наши матери, наши деды и прадеды? В какой России они жили? Там, в той России — наши корни, та Россия родила нас и вырастила!
— Честно говоря, Вячеслав, мне сейчас не до исторических изысков, — нахмурился Тухачевский. — Мне надо ломать голову над тем, как завтра сложится операция.
— Я виноват перед тобой, — сокрушенно сказал Вячеслав. — Хорошо, я наступлю себе на горло.
— А все же расскажи, о чем тебе вспомнилось. Я прервал тебя. Мне тоже надо немного проветрить мозги?
— Хорошо, я расскажу. И обещаю, клятвенно обещаю больше не отвлекать тебя, не досаждать своими излияниями. А вспомнилось, как однажды летом, на даче под Пензой, бабушка перед сном читала мне книгу. Боже, как я любил, когда она мне читала! У нее такой певучий грудной голос… Представь себе картину: в окно виден поздний закат, тихо шелестят ветви рябины, в комнате звенящая тишина, а она читает…