Звезда Запада
Шрифт:
— Отец Целестин, ты должен меня услышать! — внезапно раздался в сознании монаха голос Видгнира. — Мы теперь домой, осень ведь. До холодов успеть надо. У нас всё хорошо, только Вальтама и Фьернира убили, да с ними ещё десяток. А были мы на реке Данп, да много где ещё. Торин говорит, придём в Вадхейм не позже чем через месяц и…
Видение неожиданно оборвалось. Последнее, что успел заметить отец Целестин, — заходящий огромный серебряный месяц, чей свет отражался в чёрных водах реки…
Монах резко поднял голову, гадая, что же это было. Просто сон или… Он вскочил, выбрался из домика наружу и глянул на небо. Ущербная луна склонялась к горизонту — всё так же, как и над рекой на востоке. Монах в который раз подумал, что надо бросать пить.
Через две недели и пять дней
Вот и не верь после этого снам!
Все последующие дни Видгнир, не поспевая за собственными мыслями, захлёбываясь, излагал монаху все подробности своего первого похода с дружиной конунга. Отец Целестин умилённо слушал, записывая в свою хронику самые интересные моменты, касавшиеся жизни удивительных народов на востоке; о живущих средь бескрайних лесов племенах словинов, об их богах, статуи коих вытёсывались из дерева, праздновании Дня Середины Лета, свидетелями которого стали дружинники Торина, отдыхавшие в городище на берегу одного из бесчисленных озер Свитьода Великого. Торин закупал здесь впрок на долгую зиму зерно, мёд, смолу и разные прочие товары, запретив своим удальцам устраивать обычные норманнские безобразия, тем паче что в том поселении даны из знаменитого рода Аудлингов держали склады и ремонтировали свои суда, — тут был их передовой форпост для проникновения дальше, на юго-восток, к Каспийскому морю и Константинополю, где они, смирив воинственный нрав, были чуть ли не единственными купцами из Европы. Торин и сам был не промах, и прекрасно понимал, что разбойничать в Гардарике по берегам — только портить дела и себе и другим.
Уже южнее, пройдя по рекам в земли многочисленного племени полян, они встретили самый настоящий город, именуемый полянами Родень. Там Видгнир услышал знакомый говор и подошёл к разодетым в яркие шелка людям узнать, кто они: оказалось, что византийские купцы да миссионеры, прибывшие вместе с посольством императора Феофила в северные земли. Отец Целестин покатывался со смеху, представив себе физиономии надменных византийцев, когда молодой северный варвар довольно бойко заговорил по-гречески, а затем, показывая, что и он не лаптем щи хлебает, начал сыпать цитатами из Писания и из древних авторов. Сказать, что гости из Константинополя были удивлены, значит, ничего не сказать! Видгнир поведал о том, что греки даже пригласили его на свой корабль («большой такой, красивый!»), угощали, восхищались его познаниями, а священник по имени Мефодий подарил Евангелие с рисунками и в роскошном окладе, приметив на груди норманна серебряный крест отца Целестина. Видать, признал за своего и даже приглашал заходить в гости, буде Видгнир окажется в столице Византии.
Родень оказался большим городом, в котором часто бывали и греки, и викинги, и восточные соседи — совсем уж неизвестные отцу Целестину кочевники, — авары и болгары.
Поселение, как выяснил Видгнир, было столицей союза трёх племён, местом большой торговли, весьма, надо сказать, многолюдным. Поджав губы, целомудренный монах выслушал восторженные отзывы о тамошних девицах, кои весьма красивы и любезны. Что именно крылось под словом «любезны», Видгнир не сообщил.
Словом, мальчишка был переполнен впечатлениями от своего путешествия и готов был рассказывать бесконечно. Но отца Целестина более всего волновало только одно — то, что случилось сентябрьской ночью, когда дракары Торина стояли у маленького островка в устье широкой и медленной реки. И в один из вечеров монах таки задал этот вопрос, оборвав рассказ своего ученика о тяжёлой стычке с бургундскими кораблями недалеко от места, где великая река Рейн впадает в море.
— Не знаю, — Видгнир запустил пятерню в густые белые волосы и чуть покачал головой, — я просто уснул, а потом увидел тебя — ты сидел тут, за книгами, и тоже спал. Мне показалось, что ты меня можешь услышать и… — Он вдруг тряхнул головой: — Да нет, не показалось. Я словно знал, что ты меня услышишь, и знал, что ты беспокоишься. Ну и сказал, что всё в порядке, а потом меня разбудил Гуннар, и я не успел договорить.
— Испугаешься тут. — Отец Целестин потёр подбородок и встал. — У тебя когда-нибудь такое же случалось?
— Да нет… — Видгнир пожал плечами. — В первый раз, но… — Тут он осёкся, словно не желая выболтать какой-то свой секрет. Больше они к этому не возвращались, но монах понял, что попросту стало ещё одной тайной больше в целой коллекции таковых.
Воспоминания сии будоражили отца Целестина, пробиравшегося к дому конунга Торина, что стоял почти на самой вершине холма, недалеко от тына, защищающего поселение. Дом по виду был самым обычным, хотя и поменьше остальных — длинный, бревенчатый, прямоугольный сруб с двускатной крышей и редкими узенькими окнами, затянутыми бычьим пузырём. Света от них было немного, и монах совершенно не понимал, для чего окна вообще прорублены, — помещения и зимой и летом освещались просмолёнными факелами, отчего крыши изнутри покрывались многолетним слоем копоти, не спасали и отдушины в потолке.
У Торина жило довольно много народу — жена, две дочери, ещё человек двенадцать близких и дальних родичей и вдобавок несколько рабов. Дом разделялся проходными перегородками, и почти у всех имелся свой отгороженный угол, но принцип общежития, принятый у норманнов, в той или иной степени был сохранён. Целиком отделили только покой самого конунга в дальнем конце дома: был даже особый выход и маленькая пристройка, вроде сеней. В общем и целом Торин устроился весьма удобно, а то, что дом поставили довольно высоко на холме, на склонах которого располагался Вадхейм, спасало от сырости и иногда случавшихся наводнений — сильным ветром несло воды из фьорда. По этой причине дома внизу, у самого берега, стояли на сваях, но таких было совсем немного, и эти постройки являлись самыми старыми во всём поселении.
Уже окончательно рассвело, но солнце ещё не вышло из-за гор на востоке. Идти от домика отца Целестина до Торинова «дворца» было недалече, но зато вверх по склону, и монах, кляня свою тучность, брёл довольно медленно, опасаясь поскользнуться на утоптанной тропе. Добравшись-таки до двери и слегка задыхаясь, отец Целестин толкнул тяжёлый притвор и вошёл в дом, дав пинка в сенях зазевавшейся мохнатой крысе.
Обеспокоенный Торин сам встретил монаха в первом же жилом покое.
Глава 3
РЕЧИ ХЕЛЬГИ
Хельги действительно умирал.
По расчётам отца Целестина, старику было за восемьдесят — возраст редкий даже в Италии, а уж на этом промозглом Севере столь преклонные годы невольно вызывали уважение. Торину Хельги приходился родным дядей, будучи младшим братом Торинова отца. Уже давно у старика щемило в груди, болела левая рука и отекали ноги, а в последние месяцы он вообще не вставал с ложа, несмотря на отчаянные усилия отца Целестина и Сигню, которая просиживала у его постели целыми сутками. И вот в холодное рождественское утро пришёл черёд Хельги Старого идти в Вальхаллу, к Одину…
Отец Целестин выгнал из помещения всех, кроме Сигню и Торина, который, впрочем, остался сам: перечить же конунгу монах не хотел. Тот и так расстроился.
— Он с ночи хрипит, и пена на губах, — прошелестела Сигню, указывая глазами на седого как лунь старика, полусидящего на высоком ложе. — Я всё сделала, как ты велел: и посадила его, и пить не давала, но всё равно ему хуже и хуже.
Монах вытащил из-за пазухи сухие листочки и вручил их своей помощнице:
— Вот, наперстянку завари-ка пока, а я посмотрю. — Он подошёл к самой постели и понял, что тут уже ничем не помочь. Из груди умирающего вырывались булькающие хрипы, словно его лёгкие были полны воды, ноги и руки отекли ужасно, глаза смотрели совершенно отрешённо. Ещё час, ну, может, два — и всё, никакая наперстянка не спасёт… Отец Целестин покосился на помешивающую деревянной ложкой в дымящемся горшке Сигню. Глаза красные, тени от недосыпа, но ничего, держится. Молодец девочка! А Торин хмурый, бороду теребит да смотрит угрюмо, и не поймёшь, одобряет он такое лечение или нет.