Звёздная пыль
Шрифт:
– Не знаю, не знаю. Если бы он попросил меня научить его рисовать, я бы, скорей всего, не согласился.
– А кто такой этот бритый?
– Это Яйцеголовый. Его так все здесь зовут. Жорин прихлебатель. Раньше был рэкетиром. Сочинские рынки шерстил. Сам откуда-то с Галльского района Абхазии, работал там тренером, толи по самбо, толи по дзюдо. А теперь, видите, крутизна! Бандит, одним словом. У него и на роже написано: БАНДИТ.
– А тот, который в камуфляже?
– Это Жорин охранник. Бывший омоновец. Каратист. Говорят, чёрный пояс. А вообще…шакальё это всё. Доят Аршаковича. Да и не только его. Тут вся округа им дань платит.
– А закон? Милиция, наконец?
– С какой планеты вы
– Ну, а как у вас с работой? Я имею в виду заказы в полный рост?
– Это бывает нечасто. Я хотел сказать, что в последнее время портреты ко мне не идут. Рисую рекламу и кое-какую мелочь. Бывает, кое-что перепадает, а бывает, что и жрать не на что. Аршакович подкармливает.
В процессе всего нашего разговора выяснилось, что одной бутылки нам, явно, мало и я, вытащив заповедную двадцатку, предложил Якову Борисовичу сходить за другой. Он не заставил себя упрашивать, и мене чем через полчаса на нашем столе появилась ещё одна бутылка и куча наших родных рублей на сдачу.
Где-то, в каком-то закоулке моего мозгового вещества, ещё жива была мысль о том, что мне надо домой, но тело, увы, уже не подчинялось этому зову. «Плакала моя двадцатка!» – подумал я.
– Вы говорите, что художнику, равно как и музыканту, семья не нужна, – продолжил разговор я, – ну, а как же любовь?
– Любовь – физиологическое влечение двух полов, обусловленное сексуальным удовлетворением друг друга, – был ответ со стороны Якова Борисовича. – Оставьте эту химеру юношам, в нашем возрасте любовь подразумевает самый обыкновенный кобеляж.
Я остался равнодушным к философии Якова Борисовича, спорить было бесполезно, да и не в моём характере. Тем более что алкоголь уже ударил мне в голову, и моё сознание постепенно вступало в фазу полного безразличия к окружающему миру. Голос Якова Борисовича становился тише и глуше, а смысл всего сказанного им практически не доходил до меня.
– Да вы, старина, кажется, уже пьяны, ваш организм явно не справляется с заявленным количеством алкоголя. Давайте-ка, я вас препровожу на диванчик, где вы до начала своей работы прекрасно отдохнёте. Учтите, – Аршакович не любит пьяниц и может попросту выставить вас в один прекрасный момент.
– А как же вы?
– Что, я?
– Ну… где вы будете спать?
– Вы знаете, в отличие от вас, я веду нормальный образ жизни, то есть, ночью сплю, днём бодрствую. Поэтому до конца дня диванчик в вашем полном распоряжении. А я, с вашего позволения, включу телевизор и посмотрю футбол, который начнётся через сорок минут.
Приняв горизонтальную позу, я мгновенно уснул и проспал, наверное, долго, так как, проснувшись, не обнаружил своего нового знакомого и его крокодилового портфеля. На столе среди обёрточной бумаги и колбасных очистков лежала куча российских денег, – сдача от зелёной двадцатки, недопитый стакан и две пустые бутылки из-под водки. Странное дело, но голова моя не болела и была чиста, как стёклышко. Я поднялся с дивана, убрал всё лишнее со стола и включил телевизор, чтобы узнать время, так как часов у меня не было. Просмотрев шестичасовые новости, я достал из футляра саксофон, собрал его и стал играть по памяти упражнения из второй части школы А. Ривчуна. За этим занятием застал меня Христофор Аршакович, который тут же высказал в мой адрес что-то вроде похвалы:
– Совершенствуешься? Не дурно. Я к тебе по такому вот вопросу. Сегодня понедельник, у музыкантов выходной, так что можешь отдохнуть.
Он, было, уже вышел, но потом вернулся и добавил:
– Вчера ты произвёл неплохое впечатление на местного мафиози. Я не знаю,
Хозяин вышел, а я спрятал инструмент в футляр и улёгся на диванчик. Мысли о возвращении домой снова возобладали всем моим существом. В памяти всплыла музыкальная школа, где я работал последние десять лет. Коллектив там был, прямо скажем, неважнецкий, в основном, женский, часто случались склоки по поводу и без, но детей я любил, у меня с ними были самые дружеские отношения, хотя это многим из педагогического состава и не нравилось. Моими учениками были мальчишки, так как я вёл духовое отделение. У меня не было определённого времени для каждого из них, собирались все вместе и по очереди играли, – во-первых, это было не так тяжело для детского организма, во-вторых, каждый имел возможность слышать своего товарища и делать для себя какие-то выводы.
Почему-то на память пришёл случай, когда они принесли на урок щенка и спрятали его в ящик стола. Когда кто-то из них играл на кларнете или флейте, щенок скулил, вызывая хохот у остальных ребят. Этот случай, потом, разбирался на педсовете, и за него я получил выговор.
Впрочем, работу я свою любил и, не смотря на происки некоторых «доброжелателей» из педагогов, наверное, не ушёл бы, если бы была подходящая зарплата. Приходилось постоянно где-то подрабатывать, вести какие-то кружки, руководить художественной самодеятельностью. Однажды устроился на работу в ресторан в подменный состав, но сразу же получил предупреждение от директора: «Советскому педагогу не престало играть в кабаке, тем более, на саксофоне!».
Особенно трудно было летом, так как оплачивались только 45 дней отпуска. Тогда мы с приятелем, тоже педагогом, устраивались на базу отдыха «Геолог», что на Левом берегу Дона, он спасателем, а я водителем продуктового автомобиля, который в народе называют «пирожок». Мой дружок плавал по Дону на вёсельной плоскодонной лодке типа «фофан» и кричал в мегафон: «Дама, не заплывайте за буйки!», а я возил продукты на эту самую базу. В свободное от работы время мы собирали пустые бутылки, и отвозили их на оптовую базу стеклотары в Батайск и сдавали по 10 копеек за штуку. Бывали случаи, когда мы с ним зарабатывали по тридцатке в день, но это только в дождливую погоду, когда отдыхающие переключались на другой режим отдыха.
Незаметно для себя, я, в своих мыслях, переключился на семью, центром которой, её осью, была Светлана. Всё, абсолютно всё, что происходило у нас в доме, было делом её рук. Забота о детях – детский сад, школа, их проказы и шалости, больницы и поликлиники, да что там греха таить – и обо мне забота, и эта вечная проблема – деньги. Долги, кредиты…. И я… Работа, которая давала скудные средства к существованию. И эти постоянные поездки, концерты, фестивали… Они не приносили никаких благ семье, но точили, разъедали её. Особенно трудными стали для нас конец восьмидесятых – начало девяностых годов. Старшему сыну Сергею тогда было 13 лет, а младшей, – Вике, – было всего три года. В магазинах очереди, продукты покупали по карточкам, которые выдавали по месту работы. А тут ещё смерть тёщи. И всё это легло на плечи жены. Почему-то тогда я не видел в себе эгоистических проявлений, мне казалось, что так должно было быть всегда, что удел женщины – есть семья и, как следствие, забота обо всех её членах. Я же пытался достичь каких-то высот, каких? – я и сам не отдавал себе отчёта, стремился, к чему? – этого я тоже не знал. Мои стремления были абсурдны и абстрактны и всё, чего я достиг, – это то, что оказался в жизненном тупике. А всё что происходило с женой все последние годы, я не видел или не хотел видеть, даже тогда, когда она плакала, – слезами, рождавшимися не в глазах, а где-то глубоко в сердце.