Звездолет с перебитым крылом
Шрифт:
Ничего не понимаешь. Просто смотришь, и можешь часами смотреть.
Такие были глаза у Анны.
Возвращались домой уже после пяти. Молчали. Да и на поляне мы мало разговаривали, сидели у костра и хлеб ели. А если разговаривали, то о какой-то ерунде. Пацан — оказалось, что его Марк зовут, — показывал удочку. Она у него не получалась. Крючки он купил не с петельками, а с лопатками и не знал, как их привязывать, я привязал и грузило под поплавок подстроил, чтобы не тонул. Дюшка рассказывал про то, как он в Херсонесе был и выбил зуб о скалу. Анна бренчала на гитаре, но ничего не пела. Никакие
На той поляне я чувствовал себя на месте.
Анна тренькала по струнам, настраивала гитару, а потом перестраивала заново, делать это в куртке было неудобно, но Анна куртку не снимала.
Марк разглядывал Дюшкину пневматическую винтовку с совершенным непониманием, разламывал, заглядывал в ствол, изучал на ладони пульки.
Я смотрел в огонь, смотрел на Анну.
— Ну и что скажешь? — спросил я Дюшку на обратном пути.
Дюшка промолчал. Как-то он спекся. Ссутулился и отчего-то держался за бок, точно сорвался с педали и наткнулся на руль, я много раз натыкался. Потом все-таки ответил:
— Не знаю… Она… Мне кажется, я ее раньше видел. Не могу объяснить… Как будто я все это уже переживал… Или читал об этом? Или сразу.
— Как это сразу? — не понял я.
— Так, сразу. — Дюшка сцепил пальцы. — Вот вижу, как ты воздушку делаешь, и тут же в голове — раз! Читал об этом! Точно читал, и буквы видел, и предложения, и ощущения те же самые, я гляжу на тебя, а словно кино смотрю. И тут же раз — и наоборот…
— А наоборот-то как? — осторожно спросил я.
— Да так же! Вот с этой твоей воздушкой. Гляжу, как ты ее вырезаешь, и понимаю — когда-нибудь это точно прочитаю. Сам у тебя про насос спрашиваю и знаю, что уже спрашивал про этот насос…
Мне как-то неприятно стало. У меня ведь тоже… Похожие, короче, ощущения.
— А потом увидел ее. — Дюшка поморщился. — Нет, я ее видел где-то…
— Это потому, что ты слишком много читаешь, — объяснил я. — И много фильмов смотришь. Вот и кажется, что ты уже все видел и что все уже случалось. У тебя то, что ты в книжках прочитал, перемешивается с тем, что ты видишь. Путаница в башке.
Я хотел сказать, что он еще и врет напропалую, а когда много врешь, очень часто начинаешь путать собственное вранье с окружающей правдой, по себе замечал сколько раз, вранье вообще очень сильно все вокруг разрушает.
— Может быть, и так, — согласился Дюшка. — Иногда сон приснится, а через два дня я уже и не разбираю, то ли сон, то ли было… Мне кажется, я скоро умру.
Я вздрогнул. Это действительно было неожиданно, от Дюшки то есть, обычно Дюшка собирался жить долго.
— Чушь несешь, — зевнул я. — Ты будешь жить вечно. Как и я. Могу поспорить.
На следующий день я заглянул к Котову.
Котовы
Сам Котов сидел дома и обедал, ел рыбные пельмени. Увидев меня, он ничуть не смутился вчерашней и внезапной своей трусости, и объясняться не стал, словно ничего позорного не случилось.
— Привет, — сказал он.
Я — приличное знакомство, поэтому меня мама Котова пригласила за стол. Отказываться не стал, у Котовых всегда интересно готовят, то макароны длинные с укропом, то картошка, в масле жаренная, то пирожки с мясом. В этот раз были обычные рыбные магазинные пельмени, но не со сметаной, а с настоящим баночным майонезом.
Стали мы есть. То есть я ел, а Котов вилкой по тарелке скрипел. А меня не раздражает. Что там дальше вчера случилось, не спрашивал, вроде как неинтересно ему.
— И что? — спросил я, зачерпнул майонез чайной ложкой и съел. — Получилось? Фотографии то есть?
— Как сказать… — уклончиво ответил Котов. — Не все. Сейчас пойдем, посмотрим.
— Не получилось?
Котов задумчиво раздавил пельмень и размазал его по тарелке.
— А вы как? — все-таки спросил он. — Познакомились?
— Ага. Немного. Анна и Марк, они с Алтая. У них отец лесник, а сами они на каникулах.
— Ну да, сейчас же каникулы…
Ладно, мы доели пельмени, не сумели отвертеться от шарлотки и уже после шарлотки побежали в мансарду.
У Котова своя комната, то есть даже свой маленький этажик, мансарда, правда, сейчас напополам с дедом. А по бокам мансарды такие треугольные чуланы, в одном кладовка, в другом фотолаборатория. Котов, кстати, хороший фотограф, его часто в газете печатают в местной. Он портретист, фотографирует городских знаменитостей, комбайнеров, машинистов, ударников труда.
— Вот, вчера вечером проявил. Не знаю…
Котов вручил мне тоненькую пачку фотографий.
— Фотография — это не лобзиком выпиливать, — сказал Котов задумчиво. — Фотография — это стихия…
На первой фотографии как раз стихия. Река. Тот самый пляж с сухим деревом. Все очень четко, красиво, сразу видно — не хоть бы кто снимал.
— И что?
— Дальше смотри, — продолжал Котов.
Я стал смотреть дальше.
Хотя дальше смотреть особо и нечего было, на всех следующих снимках ни реки, ни Анны с братом — ничего, только размазанные сияющие пятна, такие получаются, если падающие снежинки камерой ловить.
— Непонятная такая штука, — сказал Котов. — Пленка словно частично засвечена. Но она не может таким образом засветиться. То есть может, но для этого ее надо в рентген-установку засунуть.
— И что ты думаешь?
— А ничего не думаю, — ответил Котов. — Если бы я на «Агфу» снимал, то тогда можно было бы думать. А это же «Свема», что с нее взять? Она в одном месте снимает, в другом не снимает, в третьем брак. А может, проявитель паршивый. — Котов пожал плечами. — Сейчас нормального проявителя и в Москве не найти… Вот, смотри, тут интересный кадр. — Он показал фотографию.