Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина
Шрифт:
Мака не пошла в огород. Напротив, она попятилась, стараясь остаться незамеченной. Мери оказалась совсем не той, к кому так спешила Мака в надежде на спасение. Отец и невестка — оба были настолько беспомощны, что Мака невольно вспомнила свою бабушку. Когда Симон ушел на фронт, ей было за восемьдесят, но она, взобравшись на табурет, легко отсекала садовыми ножницами толстые — с большой палец — отводки виноградной лозы. Ревматизм сковал ее позже, после возвращения сына, сковал и посадил у очага, а до этого бабушка делала все — и в огороде, и в винограднике,
Мака уходила от огорода, как мучимый жаждой, перед которым высох родник.
— Я придумала Мери… — устало проговорила она и опустилась на скамью под старой грушей. — Я внушила себе, что она спасет меня, как она — что любит моего брата. Меня никто не спасет… Здесь стояла моя колыбель и бабушка качала меня… Потом, в день свадьбы Мери, тут сидел Тхавадзе… Бабушка пела мингрельскую колыбельную. Она не говорила по-мингрельски, но колыбельную пела только одну. Она знала заговоры против многих болезней и молитвы, берущие за душу. Из-за нее Мака долго верила в бога, и от нее научилась толкованию снов. Она помнила, что бабушка увязывала сны с луной и звездами. Этой премудрости Мака не постигла, но теперь она знает, как сбываются сны, если уж они сбываются.
Может быть, Мака спешила вовсе не к Мери, а к бабушке? Мери она просто придумала, — ведь бабушки не было в живых, а на мертвых надежда плоха. Бабушка похоронила мужа и четырех детей и так оплакивала мертвых, что когда во время войны в село приходила похоронная и в растерзанный двор погибшего, с головы до ног в черном, входила она с скорбным, страшным лицом и сухими глазами — замолкали все, даже родня погибшего…
Наверное, Мака стосковалась по ее колыбельной… Вдруг для бабушки еще раз раскрылось бы небо и Мака вернула бы себе то, что было у нее когда-то, только то, что было, — большего ей не надо!..
Почему Мака никогда не пела своему Гоче грустную мингрельскую песню?
«Я хотя бы раз привезу сюда Гочу, уложу в гамак и спою колыбельную, чтобы он запомнил ее. Там я не смогу ее спеть… Ее нужно петь здесь, в этом дворе, под этой грушей, и тогда она на всю жизнь останется с ним…»
Почему она не пела Гоче, когда он был маленький? Не потому ли, что была счастлива тогда и ей просто не вспомнилась грустная мингрельская колыбельная… Бабушка пела ее своему меньшому, когда умирал старший, и снова меньшому, когда умирал старший, и, наконец, выжившему поскребышу, а потом, когда его призвали в армию и забрали на фронт, когда было голодно, хотелось есть и маленький внук надрывался в плаче без материнского молока, она снова пела грустную колыбельную. Может быть, она пела ее для себя, а Мака не помнила ее, потому что была счастлива. Может быть, она и бабушку вспоминала не часто, когда была счастлива?..
В конце двора показалась Ольга. Она гнала перед собой маленькое стадо индюшат.
— Мама! — Мака не встала с места.
Мать, как при бабушке,
— Доченька! — вскрикнула она, увидев Маку. Подошла к ней, обняла. — Ну, что у вас? Как вы там живете?
— Ничего.
— Как наш Гоча? Как наш маленький?
— Хорошо.
— Гено не смог приехать?
— Не смог.
— Занят все, небось?
— Да, занят.
— Надо было мальчишку привезти. Давно я его не видела.
— Да вот не привезла.
— Ну, мы тоже ничего… Дома нет, что ли, никого? Ты только пришла? Я уж давно из дому — индюшонок потерялся. Ну и черт с ним! Что я могу сделать — и так с ног сбилась.
«Бабушка нашла бы, — подумала Мака, — хоть мертвого, хоть в лисьей норе, — но нашла бы…»
— Мери! — крикнула Ольга и, понизив голос, объяснила. — Они где-нибудь здесь, поблизости… Мери!
— Что случилось, мама?
— Вот! В огороде они, куда им еще идти.
«Знает, что и отец с нею. Я не на Мери надеялась, я приехала к бабушке. Мери никому не может помочь. Она может согрешить с Бичико, а потом устроиться и тихо-мирно жить под крылышком моего отца и Марго. Сейчас мне кажется, что она всегда вызывала во мне только жалость».
— Пойдем туда, к огороду. Отец будет рад.
— Нет, — Мака покачала головой и обернулась, услышав возглас Мери:
— Мака приехала!
«Как она обрадовалась! Видно, Бичико все не унимается, и она надеется на меня». Она холодно поцеловала невестку и, взяв ее под руку, повела к дому.
— Отец отстал, Мака… мы с ним помидоры окучивали… — оглядываясь назад, проговорила Мери.
— Да. Как он сейчас?
— Вон он, идет.
— Мака, дочка! — Симон, борясь с волнением, подошел к дочери и прижался к ее плечу.
«Отцу нужна моя любовь, а мне и его жаль. Я уже никого не могу любить! Иначе почему все вокруг кажутся мне жалкими?»
Мака прошла в комнату и легла на кровать, заложив руки за голову. Мери принесла ей свой новый просторный халат.
— Не переоденешься?
— Нет, не хочу.
Живот у Мери стал очень заметен.
«Наверное, раньше она затягивалась. Грешные матери еще в утробе мучают своих детей…» — подумала Мака.
Мери присела возле нее, как в ночь в гостях у Хибрадзе, и опять, ласкаясь, дотронулась до ее руки.
Мака пожалела, что заложила руки под голову и из-за этого не может отстраниться незаметно.
— Ты устала, — печалилась Мери. — Мне так хочется посидеть с тобой, но, может быть, тебе надо отдохнуть?
— Нет.
— Как хорошо, что ты приехала…
— А ты как? — Мака высвободила руку и приложила к животу Мери. Мери обеими руками прижала ее. — Как себя чувствуешь?
— Не знаю…
— Боишься?
Мери кивнула.
«А я не боялась. Наверное, потому, что Гено любил меня. Тогда Гено работал в школе, свободного времени было больше, и он ни на шаг не отходил от меня».