Звезды — холодные игрушки. Дилогия

Лукьяненко Сергей Васильевич

Я не знаю, почему мы лучше Геометров. Я даже не знаю, что выбрали бы простые люди на Земле — гордую и нищую свободу, или заботливый патронаж Наставников. Мнение Данилова и Маши — не в мою пользу.

Одно я знаю точно.

Если в этом погруженном во тьму мире, что стелется сейчас под нами — не верящими друг в друга, мечтающими о разном, абсолютно несовершенными людьми, если в этом мире есть хоть малейший шанс остановить Геометров, отвлечь их от Конклава… такого ненавистного Конклава — я найду этот шанс.

Найду — или навсегда останусь

во тьме.

— Петя, у Геометров реально сесть — так? — спросил дед.

Я покачал головой. Нет. Нигде и никогда, если планета развита хотя бы до того уровня, что был на Земле в конце прошлого века, подобные посадки невозможны. Каждый стережет свое самое большое сокровище — небо.

Данилов откашлялся и монотонным, унылым голосом произнес:

— И поняли Геометры, что подобная беспечность — есть самое большое коварство… И убежали они в панике на другой конец Галактики, даже не потрудившись разобраться… Петр, если что — я пойду к ним летописцем. Получится?

— Получится, — согласился я. Данилов был не просто выбит из колеи — если уж его прежнее бесконечное балагурство выродилось в отчаянные попытки сострить.

Скорость скаута уже упала до каких-нибудь четырехсот-пятисот километров в час. Он несся над плоской, серовато-коричневой, каменистой равниной. Как ни странно, но на поверхности планеты, лишенной солнца, было довольно светло — как на Земле в полнолуние. Небо, тонущее в звездах небо горело над миром Тени.

Привстав — движение почти не ощущалось, я прижался к куполу. Глупо, конечно, ведь это просто экран, а не стекло. Но качество изображения осталось идеальным.

В сотне метрах под нами неслись покатые холмы. Какие-то блестки на поверхности… нет, вряд ли что-то искусственное, скорее рудные выходы. Да есть ли здесь жизнь?

— Петр, сядь, — попросил Данилов. Все его инстинкты протестовали против подобного безумия — стоять в корабле, совершающем динамические маневры.

Я подчинился. В конце концов, углядеть ничего нового не удастся — корабль и сам контролирует пространство.

И почти сразу же скаут резко пошел вниз — у меня все замерло внутри, не от ощущения падения — его не было, а от закружившегося вокруг мира. Корабль скользнул к поверхности по дуге, завис на миг — и опустился. Ровный, неуловимый шум исчез — дыхание механизмов стихло.

— Приехали, — я коснулся терминала.

Посадка осуществлена.

«Есть какие-то изменения? Живые организмы, искусственные объекты?»

Нет. Ближайшая область поглощения энергии на расстоянии двадцати тысяч шагов. Даю указатель.

Проблеск света на куполе — голубая ниточка потянулась вперед через холмы. Я заметил, как изменились лица товарищей, и торопливо пояснил:

— Это направление на ближайший аномальный объект…

Ниточка погасла.

Данилов с Машей продолжали сидеть в одном кресле, походя сейчас на слегка рассорившихся любовников. Счетчик неторопливо двинулся по окружности кабины. Похоже, он фиксировал

в своей безотказной памяти ландшафт. Корабль молчал, явно считая свою функцию исчерпанной. Я «вслушался», пытаясь вызвать на контакт куалькуа. Никакого ответа.

Может быть, живущая во мне амеба тоже наблюдает за обстановкой? Вырастила пару глаз на моем затылке и изучает мир?

А может быть, здесь, в мире Тени, уже разорвалась та связь, что соединяла миллиарды крошечных существ в единое целое?

А может быть, пренебрегая непредставимым расстоянием, куалькуа по-прежнему един — клеточка огромного мозга, с жадным любопытством пожирающего новую информацию?

Я вдруг понял, что уже с минуту в кабине царит тишина. Закончил свой «обход» счетчик, смотрят на меня Данилов и Маша.

— Что дальше, Петр? — тихо спросил Данилов. — Ну? Мы прилетели. Это и впрямь оказалось просто. Командуй.

«Окружающая среда пригодна для жизни?»

Мне тоже было не по себе. И отрицательный ответ корабля меня бы сейчас обрадовал.

Да.

«Открывай кабину».

Купол потемнел, утратил прозрачность.

— Будем выходить, — предупредил я.

Издав легкий хлюп, купол свернулся.

И мы сжались, придавленные пылающим небом.

Нет, никакие экраны не смогли этого передать! Может быть, потому, что мы знали — это только изображение. А с ним возможно сделать все что угодно. Теперь мы смотрели собственными глазами.

Когда-то, в детстве, меня поразило ночное небо над Крымом. После бледных северных звезд оно казалось россыпью алмазной крошки, поистине божественным творением. Потом, в юности, побывав в тропиках, я понял, что такое настоящее южное небо. Тут уже не возникало никаких мыслей о Творце. Звезды и так были равны Богу. Не драгоценная пыль — а подлинные бриллианты.

Но только тут небо было живым. Здешний Джордано Бруно не пошел бы на костер из-за вопроса обитаемости иных миров — она казалась бесспорной. Не холодный свет мертвых драгоценностей, а живое и теплое дыхание далекого огня струилось с неба. Равнина — унылая, слегка холмистая, пустынная, оказалась сказочно красивой, будто на рождественской открытке. Сияние разноцветных звезд окрашивало ее феерической иллюминацией — вроде бы и не вычленить отдельных красок, не уловить оттенков — кроме как краем глаза. Вопреки всей физиологии зрения, между прочим.

Запах планеты, который невольно отмечаешь сразу же после посадки, был почти неуловим. Поэт сказал бы, что так пахнет звездный свет. Я просто не нашел сравнения. Может быть — запах отсутствия жизни…

— Озон, — неожиданно произнесла Маша. — Озоном пахнет, правда?

— Это от двигателей… — ответил Данилов. Выбрался из кресла, осторожно перешагнул собравшийся валиком купол. Обернулся: — Петр, позволишь?

— Валяй, — согласился я.

Данилов постоял секунду, потом спрыгнул вниз. Посмотрел на свои ноги, будто ожидая увидеть высовывающиеся из почвы хищные пасти. Сказал: