Звезды смотрят вниз

Кронин Арчибальд Джозеф

— В то время как вы и я трудились и сражались на проклятой войне, копи давали миллионы прибыли. Это было написано чёрным по белому, ребята: сто сорок миллионов дохода! Вот почему хозяева так дружно сплотились против нас во время забастовки. Что же, они всегда берут над нами верх. Теперь слушайте, ребята…

На плечо Джека опустилась чья-то рука. Джек сразу умолк, застыв на месте. Потом медленно обернулся.

— Это не разрешается, — сказал Роддэм. — Ступайте, становитесь в очередь да попридержите язык.

Роддэм, теперь толстый, важный, пятидесятилетний

мужчина, был полицейским сержантом в этом участке.

— Оставьте меня, — ядовито прошипел Джек, и глаза его на мертвенно-бледном лице засверкали. — Я дрался на этой проклятой войне, слышите? И я не привык, чтобы меня хватали за плечо такие субъекты, как вы.

Люди, стоявшие в очереди, проявили живой интерес к этому диалогу, гораздо больший интерес, чем раньше к речи Джека.

Роддэм побагровел.

— Заткни глотку, Риди, или я сведу тебя в участок.

— Я имею такое же право говорить, как и вы, — огрызнулся Джек.

— Ступайте в очередь, — кипятился Роддэм, подталкивая Джека к концу ряда. — Вон туда, в самый конец, живо!

— Незачем мне становиться в хвосте, — кричал Джек, отбиваясь и дёргая головой. — У меня занято место, вон там, рядом с Мэйсером.

— Назад, туда, куда я приказываю, — скомандовал Роддэм. — В самый конец! — и он дал Джеку последний пинок.

Джек обернулся. Грудь его тяжело вздымалась, он смотрел на Роддэма такими глазами, точно готов был его убить.

Но затем вдруг потупился, видимо стараясь овладеть собой, приберегая силы для другого раза. И спокойно заковылял к концу ряда. Вздох пронёсся в толпе зрителей, тихий вздох разочарования. Напряжение ослабло, мысли каждого снова устремились на его личные заботы. Роддэм с официальным видом прохаживался мимо очереди, весьма величественный в своём высоком клеёнчатом кепи, с эффектной бляхой на поясе и цепью. Рабочие стояли и ожидали. Тихо сеял дождик.

Иногда выдавались и сухие дни, но в общем зима была плохая, и стоять в очереди за пособием приходилось большей частью под дождём, часто — под проливным. Раза два в дни выдачи шёл снег. Но безработные всегда были на месте, они вынуждены были стоять здесь и ждать. И Пэг стоял и ждал вместе с другими.

Маленькому Сэму не нравилось, что Пэг стоит в очереди за пособием. Когда Сэм, возвращаясь из школы, проходил мимо Биржи труда, он смотрел в сторону, притворяясь, что не видит Пэга, а Пэг, который при проходе Сэмми острее чувствовал своё унижение, никогда не пытался его окликнуть. Ни Пэг, ни Сэмми никогда не касались в разговоре этого вопроса, тем не менее он глубоко волновал Сэмми. Сэмми во многом чувствовал перемену. Например, Пэг теперь не мог уже давать ему картинки с папиросных коробок, потом он лишился того пенни, которое Пэг по субботам после получки всегда украдкой совал ему. А хуже всего было то, что Пэг больше никогда не водил его на футбольные матчи, хотя безработные платили за вход только три пенса. Да, это, пожалуй, было хуже всего!

Впрочем нет, это вряд ли было самое худшее. Дома их меню становилось всё скуднее и скуднее, и иногда еды было меньше, чем хотелось бы Сэмми. Даже во время большой

забастовки было лучше: тогда было лето, а в летнее время голод вдвое легче переносить. Зимой же совсем другое дело. Как-то раз Пэг не выдержал и пропил своё пособие, — и после этого в доме целую неделю не было ни куска пирога. А его мать пекла первоклассные пироги! Всю ту неделю они ели только суп да кашу, кашу да суп, и дед постоянно бранился. Если бы мать не ходила к чужим людям стирать и шить, им и совсем есть было бы нечего. Сэмми хотел бы быть немного постарше, — тогда он стал бы работать и помогать матери. Сэмми был уверен, что, несмотря на плохие времена, он мог бы найти работу: в «Нептуне» всегда требовались мальчики-лифтёры.

Неделя за неделей Сэмми, проходя, видел, как Пэг стоял в очереди за пособием, и притворялся, что не замечает его, и очередь каждую неделю становилась всё длиннее. Это так мучило Сэмми, что он теперь бегом мчался мимо. Как только он подходил близко к Бирже, он обнаруживал вдруг что-нибудь страшно интересное в конце Нью-Бетель-стрит и с устремлёнными вперёд глазами нёсся к этому месту, вниз по улице. Разумеется, когда он добегал до конца Нью-Бетель-стрит, там ничего любопытного не оказывалось.

Но вот однажды, в последнюю пятницу января, когда очередь у Биржи была длиннее, чем когда бы то ни было, а Сэмми шумно нёсся мимо неё вниз по улице, случилось, наконец, кое-что. Промчавшись по Нью-Бетель-стрит и завернув за угол Лам-стрит, Сэмми налетел прямо на свою бабушку, Марту.

От этого столкновения пострадал Сэмми: он поскользнулся на стальных носках своих башмаков, споткнулся и, не устояв на ногах, упал. Он не ушибся, но был испуган тем, что сделал. Неловко поднялся, подобрал шапку и книги и, весь красный, собирался уйти. Тут он заметил, что Марта смотрит на него.

Сэмми отлично знал, что это Марта Фенвик, его бабушка. Но раньше она никогда на него не смотрела; она проходила мимо него по улице так же, как он проходил мимо Пэга, стоявшего в очереди, — не замечая его, как будто его и не было.

А теперь она остановилась и смотрела на него, всё смотрела и смотрела, таким непонятным взглядом. Потом заговорила. Сказала странным тоном:

— Ты не ушибся?

— Нет, мэм. — Сэмми сконфуженно покачал головой.

Молчание.

— Как тебя зовут?

Глупее этого вопроса ничего нельзя было придумать, и голос у неё так нелепо обрывался.

— Сэмми Фенвик, — отвечал он.

Она повторила:

— Сэмми Фенвик. — Она пожирала глазами его бледное лицо, и шишковатый лоб, и весёлые синие глаза, его вытянувшуюся фигурку в заплатанном костюме домашнего изготовления, тонкие ноги в тяжёлых башмаках. Сэмми и не подозревал, что в течение многих месяцев Марта каждый день следила за ним, когда он шёл в школу, тайком следила за ним из-за занавески бокового окна дома на Лам-Лэйн. Мальчик рос таким похожим на её собственного сына Сэмми! Теперь ему уже десять лет. Марта очень страдала оттого, что не может иметь его подле себя. Неужели ничто и никогда не сломит её холодную гордость? Она осторожно спросила: