Звезды смотрят вниз
Шрифт:
— Надеюсь, ты понимаешь, как ужасно для меня быть невестой человека, отказавшегося сделать единственный порядочный поступок, который от него требуется!
— Извини, Гетти, — сказал Артур вполголоса, — но неужели ты не понимаешь…
— Молчи! — с бешенством перебила она его. — Никогда в жизни меня ещё так не оскорбляли. Никогда. Это… Это неслыханно. Не воображай, что я так уже влюблена, чтобы все это терпеть. Я делала это только ради твоего отца. Он настоящий мужчина, а не только жалкое подобие мужчины, как ты. Так больше продолжаться не может. Я не могу больше иметь с тобой ничего общего.
— Хорошо, — сказал он едва слышно.
Желание сделать ему больно говорило в ней теперь почти так же сильно, как прежде потребность самопожертвования. Она яростно закусила губу.
— Я могу сделать только один
Артур сильно побледнел. Она ожидала, что он заговорит, но он ничего не сказал, и с жестом сдержанного презрения Гетти поднялась. Встал и он. В полном молчании дошли они до «Холма». Он открыл перед нею входную дверь, но, войдя в дом, прошёл прямо к себе, оставив Гетти одну в передней. Гетти постояла, вскинув голову, с глазами, полными гнева и жалости к себе, потом резко повернулась и пошла в столовую.
Там был один только Баррас. Он у стены изучал утыканную флажками карту. При входе Гетти он обернулся, потирая руки, и поздоровался с нею несколько экспансивно.
— А, Гетти, — воскликнул он. — Ну как, есть новости?
Всю дорогу Гетти держалась стойко. Но ласковое выражение лица Барраса растопило её сдержанность. Она зарыдала.
— О боже, о боже! — всхлипывала она. — Мне так тяжело.
Баррас подошёл к ней. Посмотрел на неё с высоты своего роста, и, повинуясь внезапному побуждению, обнял рукой её хрупкие, соблазнительные плечи.
— Что случилось, моя бедная, маленькая Гетти? — спросил он покровительственно.
Гетти была так расстроена, что не могла отвечать, и только жалась к нему, как человек, ищущий прибежища в бурю. Он держал её в объятиях, успокаивая. Гетти он представлялся в эту минуту покровителем, защитником от Артура. Она чуяла в нём большую жизненную энергию и силу и, закрыв глаза, отдалась этому новому, неиспытанному ощущению его покровительства.
Х
В первые полгода после назначения его директором у Джо оказалось очень много дела. Он приезжал в Плэтт-Лэйн рано утром и уезжал вечером; когда бы он ни был нужен, он всегда оказывался под рукой; он производил впечатление энтузиаста и человека неукротимой энергии.
Вначале он действовал осторожно. Природная хитрость подсказывала ему, что старший секретарь Фулер, заведующий чертёжной Ирвинг и кассир Добби недоброжелательно относятся к его выдвижению. Это были люди уже пожилые, готовые возмутиться против того, что ими командует молодой человек двадцати семи лет, так быстро возвысившийся из самого низкого положения. Особенно Добби, — не человек, а счётная машина, высохший, угловатый, в пенсне, балансировавшем на его крючковатом носу, и высоком воротничке с закруглёнными концами, какие носят пасторы, — разговаривал с Джо тоном, кислым как уксус. Но Джо был предусмотрителен. Он знал, что его время придёт. И пока продолжал втираться в милость к Миллингтону.
Для Джо, казалось, не существовало трудностей. Он старался освобождать Стэнли от разных мелких неприятных обязанностей, которые с течением времени расширили сферу его собственной деятельности. В марте он предложил устраивать каждую субботу утром совещания между ним и Миллингтоном для обсуждения всех накопившихся за неделю важных вопросов. В конце того же месяца он настоял на установке добавочных шести котлов и выдвинул идею об использовании женского труда для работы у лотков. Машинное отделение он поручил Вику Оливеру, а литейную — старому Сэму Даблдэю. И тот и другой были послушным орудием в его руках. В апреле умер мистер Клегг, и Джо послал на гроб громадный венок.
Мало-помалу Миллингтон очень приблизил его к себе и посвятил во все дела. Джо был поражён размерами прибыли, которую приносил завод. Уж за одни только бомбы Миллса государство платило Стэнли по семи шиллингов шесть пенсов за штуку, тогда как они обходились ему в среднем всего по девяти пенсов. А их выпускали десятками тысяч! «Боже всемогущий», — говорил про себя Джо, и руки у него так и чесались. Его жалованье, семьсот пятьдесят фунтов в год, казалось ему теперь ничтожным. Он удвоил старания. Они с Стэнли очень подружились: часто завтракали вместе в конторе сэндвичами и пивом; иногда ходили в клуб Стэнли или в ресторан
19
Длинная тонна — 1016 килограммов, короткая — 770 килограммов.
Джим Моусон представлял собой крупного мужчину с двойным подбородком и маленькими, пронырливыми глазками, которые он старательно прятал. Происхождения он был ещё более низкого, чем Джо, и это с самого начала расположило к нему Джо. Он важно называл себя «коммерсантом и подрядчиком». Основным его предприятием являлся обширный склад в гавани Мальмо, под вывеской (на которой, впрочем, почти все уже стёрлось): «Джим Моусон. Железо и другие металлы, старая верёвка, брезент, волос и жиры, обрезки резины, кроличьи шкурки, тряпки, кости и прочее. Главный оптовый подрядчик и торговец». Но деятельность Моусона этим не ограничивалась. Он участвовал в новом подряде на постройку бараков в Виртлее; играл на тайнкаслской бирже. Он был одним из тех, кто наживался благодаря войне; он считался человеком состоятельным, богател с каждым днём. Особенно понравилась Джо одна его затея, о которой ему рассказали и которая, по его мнению доказывала ловкость Моусона. Бумажный кризис в то время уже докатился до Тайнкасла, и Джим Моусон, отлично осведомлённый о положении вещей, нанял партию девушек — из трущоб Мальмо, — которые выходили каждый день в пять часов утра и собирали бумагу из доброй половины мусорных ящиков города. Они собирали бумагу и картон, — дороже всего ценился картон, — и каждая из этих тружениц получала два шиллинга шесть пенсов в неделю (Джим утверждал, что они и этого не заслуживают). Сам же Джим выручал за собранную бумагу громадные суммы. Но Джо, главным образом, восхитила самая идея: вот это ловко — добывать золото из мусора.
Джо чувствовал, что Джим Моусон и он — братья по духу. Перед Моусоном ему не было надобности маскировать свои истинные цели. У него создавалось впечатление, что Моусон в такой же мере расположен к нему. После предварительных переговоров о сурьме Моусон пригласил Джо к себе на Питерс-Плэйс, в просторный и грязный дом (просроченный заклад, который Моусон оставил себе), полный тяжеловесной жёлтой мебели, потрёпанных ковров и грязи. Здесь Джо был представлен миссис Моусон, завитой, пожилой и умной даме, гордившейся тем, что у неё когда-то была ссудная касса. Джо занялся мамашей Моусон; весело и почтительно здороваясь с ней, склонился над её унизанной перстнями увядшей рукой с таким видом, словно собирался облобызать её. Ужин состоял из кровавого бифштекса с луком, поданного прямо на сковороде, и нескольких бутылок крепкого портера. После ужина Моусон незаметно перевёл разговор на биржевые дела и дал Джо полезный совет. Сидя в глубоком кожаном кресле, спокойный, лаконичный, Моусон говорил, цедя слова:
— Гм… Я бы мог для вас купить несколько акций Франка. До войны они ни черта не стоили. Фабрика Франка делает совершенно затхлые галеты из протухшей муки. Вы бы и собаку не стали кормить ими. Но в окопах они имеют громадный успех. Акции дают пятнадцать процентов дивиденда. Вам следовало бы стать акционером, пока они не падают.
Последовав совету Моусона, Джо положил в карман триста фунтов чистого барыша и, обрадованный этим, решил, что работа в компании с Моусоном откроет ему большие перспективы. Это только ещё начало. Война затягивается надолго, и она сделает его большим человеком. Такой замечательной войны ещё не бывало! Джо хотел бы, чтобы она никогда не кончилась.