Звезды смотрят вниз
Шрифт:
Только одно тёмное пятно омрачало открывавшиеся перед ним блестящие виды на будущее: Лаура. Когда Джо думал о Лауре, — а он думал о ней часто, — на лбу его появлялась морщина замешательства и разочарования. Он не мог, попросту не мог разгадать её. Он был убеждён, что — каким-то неуловимым путём — именно Лауре обязан своим нынешним положением. И не только этим, а ещё чем-то более важным. Он ловил себя на том, что бессознательно учится у Лауры, пытается разобраться в новых для него вещах, равняется по Лауре, спрашивая себя всякий раз, как ей понравилось бы то или другое. Он всё ещё был невеждой, но кое-какие успехи сделал. Перестал помадить голову бриллиантином, резкое благоухание которого заставляло Лауру слегка поднимать одну бровь; коричневые ботинки надевались теперь только к коричневому костюму, галстуки стали менее цветисты, часовая
Но горе было в том, что Лаура оставалась такой же стойко-недосягаемой. Они виделись часто, но всегда в присутствии Стэнли. А Джо хотелось остаться с нею наедине, он бы дорого дал за это, но не смел сделать первый шаг. Он не совсем был уверен в чувствах Лауры; боялся совершить страшную ошибку, лишиться прекрасного места и ещё более прекрасных видов на будущее.
По вечерам он сидел у себя в комнате, думая о Лауре, желая её, вызывая её образ, спрашивая себя, что она делает в эту минуту: принимает ванну, причёсывается, натягивает свои длинные шёлковые чулки? Раз эти мысли привели его в такое лихорадочное возбуждение, что он вскочил и помчался к ближайшей телефонной будке. С громко стучавшим сердцем он назвал номер; но с другого конца провода ответил голос Стэнли, и Джо, холодея от испуга, бросил трубку и улизнул к себе в комнату.
Это могло довести человека до бешенства. Лаура вызывала в нём то же чувство, какое вызывала когда-то первая женщина, с которой он сошёлся: она представлялась ему чем-то новым, неизведанным, чем-то, что хочется разгадать. А разгадать он не мог. Она все оставалась для него загадкой. Он усиленно пытался вникнуть в её характер, и подчас рождались смутные проблески понимания. Во-первых, он подозревал, что Лауре до смерти надоели вечные излияния Стэнли, приступы угрюмости и ворчливости, его патриотизм, весьма усилившийся в последнее время. Ей, должно быть, до слёз надоел тот дух закрытой школы, которым был пропитан Стэнли, высокие идеалы и его манера переходить на детский лепет в моменты нежности. Джо раз слышал, как Стэнли шепнул: «Ну, как себя чувствует мой кисеночек?» — и он готов был поклясться, что Лауру при этом передёрнуло. И всё же она была предана Стэнли, — «вот в том-то и проклятье», — мысленно твердил Джо.
Джо был порядком тщеславен. Он считал себя интересным, красивым, блестящим молодым человеком. Но считала ли его таким Лаура?
Она признавала его способности, проявляла к нему что-то вроде насмешливого интереса. Но не питала никаких иллюзий насчёт его нравственности. На все его попытки щегольнуть высокими идеалами и искренней верой она отвечала своей невесёлой усмешкой. Но вместе с тем, когда Джо ловко менял курс и атаковал её с противоположной стороны, результат получался совсем уж плачевный. Как-то за чаем он позволил себе немного вульгарную шутку. Стэнли шумно захохотал, но лицо Лауры приняло непроницаемое, совершенно непроницаемое и ледяное выражение. Джо покраснел, как не краснел ещё ни разу в жизни, готов был сквозь землю провалиться от стыда. Чудачка она, эта Лаура! Она не такова, как другие, она своеобразна.
Странный характер Лауры обнаружился в особенности, когда все стали увлекаться «работой на оборону». Все дамы в Ерроу помешались на этом, началась настоящая эпидемия кружков, отрядов и комитетов. Гетти, сестра Лауры, не расставалась со своей формой хаки. Лаура же ничего об этом и слышать не хотела. Она только иногда дежурила в столовой при новых рабочих бараках военного завода в Виртлее, потому что (как она с иронией сказала как-то Джо) ей нравилось смотреть на кормление зверей. Она раздавала рабочим кофе с сэндвичами — и только. Лаура оставалась верна себе, и Джо, к его отчаянию, не удавалось подойти к ней ближе.
Наступил июнь, а положение не менялось. Но вот 16 июня Стэнли устроил Джо второй в его жизни потрясающий сюрприз. В четверть первого Миллингтон, которого все утро не было в конторе, приоткрыл дверь в кабинет Джо и сказал:
— Мне надо поговорить с вами, Гоулен. Идём ко мне.
Серьёзный
Дело его процветало, и вначале он им очень увлекался. Он хотел «делать деньги», и было «чертовски приятно» наблюдать, как растут барыши, доходя до тысячи фунтов в неделю. Но теперь Стэнли уже находил, что «деньги ещё не все». Его недовольство усилилось, когда появилось на сцену военное министерство. Завод Миллингтона был взят на учёт, он стал теперь субпоставщиком виртлейских новых военных мастерских для начинки снарядов: с ролью пионера было кончено; всё было введено в законные, раз навсегда предусмотренные нормы. У Стэнли было уже меньше работы; наступило нечто вроде затишья. И несмотря на то, что прежде Стэнли ворчливо жаловался на недостаток отдыха, он был недоволен, когда этот отдых наступил.
Он начал хандрить. В особенности его расстраивали военные оркестры. Всякий раз, когда по улице проходила военная часть под звуки «Типерери» или «Прощай», на щеках Стэнли выступал слабый румянец, глаза загорались, спина выпрямлялась. Но отряд скрывался из виду, музыка затихала, от топота марширующих людей оставалось лишь эхо в его сердце, и Стэнли вздыхал, снова весь как-то обмякнув. Волновали его и плакаты. Ерроу с готовностью отозвался на призыв в армию, и в очень многих домах висели на окнах плакаты: «Из этого дома ушёл человек сражаться за короля и отечество». Слово «человек» печаталось большими буквами, а Миллингтон всегда с гордостью считал себя человеком «с большой буквы».
А плакаты на столбах! Строгое выражение на лице Китченера, и палец, который указывал на него, Стэнли, не желая оставить его в покое. Проходя мимо этих плакатов на столбах, Стэнли кипел, краснел, мучился и стискивал зубами трубку и спрашивал себя, до каких же пор он будет терпеть это.
Впрочем к окончательному решению привёл Стэнли не этот указующий перст, а банкет бывших воспитанников Сент-Бэдской школы. Банкет происходил накануне вечером в Тайнкасле, в ресторане Дилли. А сегодня Миллингтон, глядя через стол на Джо, важно изрёк:
— Джо, во Франции происходят важные события, а я в них не участвую!
Джо не понял, его первым чувством было облегчение, так как он боялся, что Стэнли узнал о его махинациях с сурьмой.
— И я должен вам сообщить, — продолжал Стэнли уже громче, с истерической ноткой в голосе, — что я решил вступить в армию.
Молчание, насыщенное электричеством.
Потрясение было так сильно, что Джо совсем ослабел. Он побледнел и пролепетал:
— Но вам нельзя… Как же с заводом?
— Об этом мы поговорим потом, — отмахнулся Стэнли и заговорил быстрее. — Завод вы от меня примете, а я уеду. Вчера вечером окончательно решил. Вчера на банкете. Господи, и как я только это пережил, не знаю. Поверите ли, все, все, кроме меня одного, — в военной форме. Все мои товарищи в мундирах, а я один среди них в штатском. Я чувствовал себя совершенным чужаком. И все смотрели на меня этак, знаете, словно хотели спросить: «Ну, как делишки, спекулянт?» Хемпсон, мой одноклассник, очень славный парень, прямо убил меня: он уже имеет чин майора. А Роббинс, этот замухрышка, который в школе не был даже во второй команде, теперь — капитан, имеет две нашивки за ранения. Говорю вам, Гоулен, я этого не вытерплю. Я должен тоже вступить в армию.