Звезды в озере

Василевская Ванда Львовна

— А, черт, жжет как! Вам, поручик, кажется, что если уж большевики, так… Во-первых, еще неизвестно, есть ли большевики. Откуда так быстро? Глупая болтовня.

— Моторизовано все, — вмешался солдат.

— Еще что скажешь! — возмутился помещик. — Мо-то-ри-зо-ва-но! Кому ты это рассказываешь! Знаю я их, отлично знаю, не беспокойся! Но даже если большевики и пришли — все равно прорвемся! Как, поручик?

— Оставьте меня в покое, — простонал Забельский. — Я больше не могу…

— Ого, расклеился наш господин поручик… Да, война — это не прием у полковника. Война — это не парад на Саксонской

площади, господин поручик. Постыдились бы — точно баба! Ну, вставайте, вставайте, пора двигаться!

— Я больше никуда с вами не пойду.

Габриельский весь затрясся:

— Ну и черт с вами! Что я, к вам в няньки нанялся? Мы ведь с вами не венчались! Нужны мне ваши нервы и настроения! Забираю своих и еду! Интересно, как вы тут справитесь с одним десятком солдат и без пулемета! Да и ваши люди что-то между собой шушукаются. Мне сдается, останетесь вы один как перст.

— Ну и пусть останусь, — простонал поручик и лег лицом в траву.

Войдыга, посвистывая, смущенно глядел в сторону.

— Ну, господа, собираем манатки и двигаемся, — бодро объявил помещик и вскочил на ноги.

Никто из солдат не шелохнулся, но полицейские собрались у телеги.

— Что касается нас, то наше положение… — начал было сержант, но Габриельский махнул рукой.

— Один черт! Попадем в руки мужикам, они нам все равно кишки выпустят — и вам и мне, хоть я и не ношу синего мундирчика. А нарвемся на большевиков, — тогда уж либо они нас, либо мы их… Поручик у нас совсем скис, пусть себе тут остается, а мы двинемся.

— Куда?

Он пожал плечами.

— Прямо, куда глаза глядят. Дорогой сообразим. Чего тут заранее решать, когда ничего, кроме мужицких сплетен, не знаешь? У вас есть с собой карта? Нету? У господина поручика, верно, есть при себе карта, да только Восточной Пруссии или Берлина. А это нам пока ни к чему…

Он усаживался на телегу, ворча и ругаясь. Раненая рука все сильней давала себя чувствовать.

— Вот ведь сукин сын, мерзавец… Стрелять ему охота. Этот уж, видно, пронюхал про большевиков, почву себе подготовляет. Ну, пусть его. Да только у Габриельского прочная шкура, не всякому с ним справиться. Берите-ка, берите вожжи, а то я на несколько дней с кучерским ремеслом — пас… Все тут? Подложите соломы под пулемет, подложите. С ним придется цацкаться, — где нам не справиться, там он свое покажет… Патроны в углу. Ну, господин поручик, до свиданьица! Может, еще где и встретимся, хотя сомневаюсь я.

Забельский не отвечал. Он все еще лежал в траве, глядя снизу на уезжающих. Высокие голенища полицейских сапог, испачканные в пыли и грязи лошадиные хвосты, облепленные пылью колесные спицы. Выше ему смотреть не хотелось. Заскрипели седла, щелкнул бич, завертелись колеса. Они отъехали.

На мгновение Забельскому стало страшно, и он хотел крикнуть, чтобы его подождали. Он испугался, что снова остается один, со всей тяжестью ответственности за своих людей, лишенный той уверенности в себе, которую олицетворял Габриельский.

— Оно и лучше, что нас теперь поменьше, — сказал кто-то рядом.

Не сразу поручик узнал голос Войдыги, который словно ответил на его мысли.

Да, может, это и к лучшему… В конце концов теперь не могло быть и речи о том, чтобы воевать. В этом отношении что десять,

что двадцать человек — значения не имеет. Зато после разделения отряда можно замести следы карательной экспедиции, которая теперь казалась поручику немыслимым ужасом, кошмаром, самым худшим из всего пережитого до сих пор. Плакал ребенок — настойчиво, не переставая; невыносимый звук не умолкал ни на минуту. Разве это потому, что тот офицер так сказал? Забельский подумал минуту и сразу понял, что дело не в этом. Весь этот странный поход, нелепая скачка по дорогам, выкрики Габриельского, непрерывная спешка не давали ни на минуту задуматься, поразмыслить. Теперь на сознание обрушилась вся мерзость тех сумасшедших дней, и поручик почувствовал, что он разбит, измучен вконец, неспособен ни к какой мысли, ни к какому движению. Перед ним опять разверзлась бездонная пропасть. Что делать, куда идти? Ведь уже больше ничего нет — одни груды развалин, пожарища, пепелища. А тут готовые на все мужики и идущая с востока армия. Он уже не верил в картонные танки. Это не так, так не может быть. Ему показалось, что он повис в жуткой пустоте над бездной, в которой притаилось неизвестное. Голова закружилась от ужаса.

Войдыга вертелся вокруг него, пытаясь втянуть его в разговор.

— А мы, господин поручик, как? В какую сторону?

Забельский пожал плечами. Капрал уселся возле него на траве и тихим, конфиденциальным тоном сказал:

— Рядовых, говорят, домой отпускают. Вы бы, господин поручик, переоделись, что ли…

— Кто? Кто отпускает? — не понял Забельский.

— Ну… большевики, — пробормотал тот, застенчиво опуская глаза. Забельский изумленно взглянул на капрала, открыл было рот, но ничего не сказал.

— Потому что касательно офицеров неизвестно. Так, может, лучше бы… — пытался разъяснить капрал, но поручик вдруг уткнулся лицом в траву, и капрал увидел, как его спина странно дернулась раз и другой, сотрясаясь от неудержимых рыданий. Капрал смущенно отодвинулся, глядя на сидящих в нескольких шагах солдат: не заметили ли они, что происходит?

Ему было стыдно, словно плакал он сам. Наконец, Войдыга решился:

— Господин поручик! Господин поручик!..

Рыдания унялись, но Забельский продолжал лежать, не поднимая головы.

Глава II

В Ольшинах долго ни о чем не знали. О войне говорили столько времени, что в конце концов все перестали в нее верить. Приходили вести из местечек — из Влук, из Синиц, из Паленчиц; сперва к ним прислушивались со страхом и интересом, но когда прошел месяц, другой, третий, — все махнули рукой.

— Помирятся, небось помирятся!

— А то разве нет? Помирятся…

Никто не поверил даже и тогда, когда в деревню пришли зеленые мобилизационные листки.

В Ольшинах Стефек Плонский торопливо укладывал вещи. Плонская суетилась и ворчала, как всегда, ничуть не веря в войну.

— Маневры, наверно. Нашли тоже время, в самую уборку…

— Хожиняк вам поможет, — неохотно буркнул Стефек.

— Ну, как же, поможет… Очень он обо мне думает. Очень ему интересно. Только бы о себе… Что я? Кому я, старая рухлядь, нужна? Да и доченька рада, что вырвалась из дому, тоже не станет думать…

— Вы же сами хотели, чтобы она вышла за Хожиняка.