Звезды в озере
Шрифт:
Вся кровь бросилась ей в лицо. Ей казалось, что она сойдет с ума, если Хожиняк останется в комнате. Пусть он уйдет, пусть, наконец, уйдет. Петр вернулся! Не умер в тюрьме, не погиб, не пропал, а пришел вот, живой, настоящий, ее Петр! Десять лет? Вздор! Петр существует на свете, он здесь. Бомбы и все, что произошло, что происходит, — все это не имеет значения. Есть только одно — Петр!
Трясущимися руками она откинула волосы с пылающего, распаленного лица. Она остановилась у окна и вслух повторяла в пространство это имя, которое так долго таилось в наболевшей ране сердца. Петр здесь!
Она огляделась. Словно Хожиняк ушел не из комнаты, а из жизни. Да и был ли он когда-нибудь?
Что теперь делать? Ей хотелось бежать бегом, как можно быстрей помчаться в деревню, прибежать к Иванчукам, броситься на шею Петру, почувствовать себя в его объятиях в безопасности, счастливой, счастливой раз навсегда. Положить ему голову на грудь, почувствовать над собой его улыбку — прелестную улыбку, обнажающую ослепительные зубы. Ведь никогда этого не было, никогда не целовала она губ Петра, ведь все это было лишь думой одиноких дней, грезой бессонных ночей. Но Ядвиге казалось, что Петр должен чувствовать то же самое, и как переживала историю своей любви она, так переживал ее и он. Она рванулась бежать — и вернулась от порога. Как обухом по голове, ударила ее мысль, что ведь между ними стоял Хожиняк. Там, на дороге, кричат, радуются, плачут, забрасывают цветами советские танки люди, среди которых она выросла, с которыми прожила всю жизнь, — но никто ее не позвал, никто не зашел за ней, она была не нужна деревне в этот великий праздник. Быть может, не нужна и Петру. Нет, нельзя бежать. Нужно ждать.
И она ждала. Все валилось у нее из рук.
Деревня пела, смеялась, даже сюда доносились веселые голоса, доносилось громыханье танков. Но дом на пригорке стоял одиноко, никто не заглянул сюда, чтобы рассказать, поделиться своей радостью.
В ее сердце закралось сомнение: может быть, Петр не вернулся? Разве это возможно, чтобы он не пришел к ней? Чтобы первые же его шаги не направились сюда — к ней, ожидающей, безумной, изнывающей от тревоги и радости?
Вечером она проскользнула к дому матери в сад. Взяла из клетушки за сараем лопату и стала копать в ей одной известном месте под кустом жасмина. Она копала осторожно, чтобы не повредить закопанного, потом опустилась на колени и стала руками разгребать землю. На мгновение ее охватил страх: нету!
Но вот пальцы уже наткнулись на что-то, она осторожно вытащила завернутый в клеенку сверток, перевязанный ремешком. Потом быстро заровняла ямку и со всех ног побежала к себе. Со страхом разворачивала она клеенку — но нет, сырость не проникла, не повредила белых листков, заполненных густыми рядами мелких букв. Они лежали, тщательно сложенные, как два года назад, когда Петр отдал ей небольшой сверточек, успев лишь бросить задыхающимся шепотом: «Никому, никому, никому!» Позднее, уходя на собственное хозяйство, она тщательно завернула его и спрятала в саду, закопала в землю, чтобы когда-нибудь, спустя годы, когда явится Петр, отдать ему и сказать: «Я сохранила его, как ты хотел. Не сказала никому, никому…»
На другой день она с утра подстерегала Семку. Мимо ее дома вела ближайшая дорога к речушке, куда он ходил удить рыбу. Она не ошиблась: вот он бежит, размахивая
— Семка!
Он оглянулся.
— Чего?
— Поди сюда на минуточку!
Он медленно двинулся к ней тяжелой, перенятой у взрослых походкой.
— Что угодно, паненка Ядвиня?
Для Семки она навсегда осталась панной Ядвиней, он не привык называть ее иначе, а может, просто не знал, как теперь называть.
— Семка, Петр пришел?
— Иванчук?
Разумеется, Иванчук! Разве есть на свете другой Петр?
Она кивнула головой.
— А пришел. Еще позавчера.
— Слушай, Семка…
Она что-то обдумывала, раскапывая носком ботинка песок на дорожке. Мальчик выжидающе смотрел на нее.
— Ну?
— Так ты сбегай туда…
— К Иванчукам?
— К Иванчукам. Скажи Петру…
Семка терпеливо ждал.
— Скажи Петру… Тот сверток, что он мне дал, цел… Понимаешь?
— Понимаю. Тот сверток, что Петр дал панне Ядвине, цел. Так?
— Так. Как будешь возвращаться с реки, забеги и скажи ему. Хорошо?
— А я сейчас побегу! — с готовностью предложил Семка.
— Нет, не надо, — испугалась вдруг Ядвига. — Когда будешь назад идти…
— Да мне ведь все равно. Забегу, а потом пойду рыбу удить. Она от меня не убежит, — сказал он серьезно и повернул к деревне.
Она вошла в дом, села у окна и бессмысленным взглядом уставилась на грядку настурций, горящую живыми огоньками. Красные, оранжевые цветы пылали над гладкими, круглыми тарелочками листьев, усыпанные цветами побеги протягивались к дорожке. Уже все желтело в садике, но настурции пылали, как только что вынутый из печи жар. Их блеск не мерк в лучах солнца.
Не прошло и четверти часа, как Семка вернулся. Она вздрогнула при скрипе двери. Вскочила со скамьи и остановилась с бьющимся сердцем.
— Был?
— Был.
— И что, Петра дома нет?
— Дома.
— Ты сказал ему?
— Сказал.
— И что?
— Ну, ничего. Петр сказал, что уже не надо.
Ядвига пошатнулась, как от удара. Перед глазами поплыли черные пятна.
— Сказал, что…
— Что уже не надо.
Мальчик повернулся на пятке. Вдруг она бросилась к нему и схватила его за руку.
— Слушай, Семка, ты что сказал Петру?
Он изумленно взглянул на нее.
— Все как надо… Как вы мне сказали.
— Что ты сказал?
— Ну, что сверток, который Петр дал вам… что тот сверток цел.
— Так и сказал?
— Говорю же, сказал.
Ядвига тупо уставилась на него.
— Семка, вспомни хорошенько, как ты сказал?
— Да говорю же: сказал, что сверток, который Петр панне Ядвиге дал, — цел. И все.
— И что Петр сказал?
Мальчик пожал плечами и удивленно всмотрелся в ее лицо.
— Я же говорю… Сказал, что уже не надо.
Ядвига прикусила губу. Она пристально смотрела на Семку. Потом ее взгляд смягчился.
— Слушай, Семка, скажи мне правду, ты не врешь?
— Да зачем мне врать? — удивился мальчик.
— И ничего не напутал?
— Ничего.
Она смотрела в окно на цветущую грядку. В глазах прыгали огоньки настурций.
— Так я пойду, — сказал Семка.