Звонкое чудо

Арбат Юрий Андреевич

Мог бы, конечно, для начала слова-то взять с московской листовки:

Кто в тягостной работе Томится день-деньской, Трудясь в слезах и поте Для прихоти чужой? Все ты же, брат-рабочий.

Да он по-другому решил. Так он товарищам объяснил:

— Нашему народу про свое бы послушать. Какие на фабрике кровопийцы и что за несправедливости творятся.

Катя намедни

пришла из хозяйской харчевой лавки и ну жаловаться:

— Приказчикам да смотрителям мясо вырубали какое хотят, а нам, подобно псам дворовым, чуть не одни кости бросают.

Она готовить мастерица и любила стряпней мужа побаловать.

Вот Алеша и составил такую листовку:

«Рабочие! Долго ли мы будем терпеть несправедливости? Хозяева нас за людей не считают. В харчевой лучшее мясо челяди, а нам, как псам, — остатки.

Рабочие! Протестуйте против несправедливости! Один за всех — все за одного».

Сочинил Алеша прокламацию, набрал, натискал за ночь сто штук и лег спать. А наутро с собой на фабрику прихватил. В обеденный перерыв вместе с двумя товарищами рассовал в ящики столов у живописцев, позапрятал за машинки у точильщиков; и горновщиков не забыл, даже в белом амбаре не состорожничал: тоже разбросал.

Ну и началась на фабрике кутерьма. Работает Алеша и видит: к их смотрителю пожаловал смотритель из точильной, — пошептались и куда-то ушли.

Вечером по всем избам фабричных: шу-шу-шу да шу-шу-шу. Один разговор: о листовке, а потом о несправедливости в харчевой лавке.

Катя с работы вернулась и прямо к Алеше. Смирная и вроде бы не в себе: растерянная.

— Слыхал? — спрашивает.

Алеша, будто ему невдомек:

— Насчет чего?

— Насчет листовки.

— А! — вроде бы догадался Алексей. — Это про мясо-то? Слыхал. Так ведь, помнится, и ты мне то же гудела.

Катя потупилась, свою думу думает. Потом тихо спрашивает:

— Алеша, ты вчера до полуночи за столом копошился. Листовка-то, поди, твоя работа?

Улыбнулся Алексей:

— Поди, моя. От жены не скроешься, Катя-Катеринка. Выйдет из тебя сыщик Нат Пинкертон.

А Катя просит:

— Брось, Алешенька, пока не поздно. Не сносить тебе головы, упекут. Что я одна-то делать стану?

Он опять шуткует:

— Опостылел я тебе, глаза бы твои на меня не смотрели, речи бы мои ты не слушала, жила бы одна у батюшки, — ни о чем не тужила, а тут, на-кося, нашла короля. Вот и будешь жить и не тужить без меня. Или другого найдешь?

Катя как кинется ему на грудь:

— Никого мне не надобно. Без тебя мне свет не мил. Только брось ты эту революцию.

Он ей свой резон выставляет:

— Неправда разве, что в листовке-то?

— Правда.

— Что же тогда выходит: брось правду и служи неправде? Нет, лапушка…

Вот он так-то загнал ее в угол, бабенке и крыть нечем — кругом у него шешнадцать.

С тех пор и пошло. Чуть на фабрике происшествие — хозяин аль управляющий рабочего обидел, штраф по придирке или за пустяковину наложил, — моментально на другой день листовки разбросаны.

Видно, управляющий сообщил куда следует, и появились

жандармы. По мастерским тишком мечутся, вынюхивают да выведывают.

Бац: на следующее утро опять листовка. Да еще с частушкой:

Набежала злая гнусь, Лает по казармам. Я на Жучку рассержусь — Стану звать жандармом.

Вся фабрика хохочет. А жандармы беснуются.

И нужно же было такой оплошке произойти. Смотритель белого амбара зашел в молодцовскую и застал там Алексея с листовкой. Тот тыр-пыр: «Я поднял на полу, хотел поинтересоваться». Потянули его к жандарму. Алексей дурачком прикинулся:

— Шел, увидел, поднял. Да и читать-то я не больно горазд.

Поверил жандарм, отпустил.

Дело состоялось в субботу.

А в воскресенье Катя с тестом для пирогов возится, у печи хлопочет, Алеша к окну подошел, глянул и видит — прямехонько к нему на горку подымаются жандармы, за ними смотритель из белого амбара и еще какие-то люди, как говорится: на драку собака всегда найдется.

Алеша схватил каучуковые буковки на деревяшечках и остатки листовок — десятка два не успел разбросать — и к жене.

— Катя-Катеринка, спасай. Листовки жги, печатки спрячь, если можешь, не то мне тюрьма. А я этих храпоидолов задержу.

И в сени.

Однако долго-то запор открывая не проваландаешься. Отчинил Алеша дверь, пустил незваных гостей. Вроде даже доволен, в горницу приглашает.

— К пирогу, — говорит, — поспели. Недолго ждать горяченького.

А главный жандарм на него прикрикнул:

— Ты дурочку-то не ломай. Один раз слукавил, отвел глаза — хватит.

Вспомнил, передразнил:

— «Я и читать не больно горазд».

Алеша усмехнулся так недобро:

— Тогда спрошу: зачем пожаловали?

Жандарм что-то своим шестеркам приказал, ну и начался обыск. Все в доме перевернули кверху дном, куда только не лазили. Простите за выражение, даже нужного места не обошли. Перину — Катино приданое — распороть хотели, да тут уж Катя их устыдила: «Каждое, — говорит, — перышко прощупать можно».

Она поняла, что это им для озорства да чтоб досадить.

Чем дальше обыск, тем злее жандарм, потому что ничего путного найти не удается. Он на листовки рассчитывал.

Катя по хозяйству хлопочет: то чугунок с картошкой из печи тащит, то угли сгребает в угол, то куриным крылом пирог смазывает, яйцом глянец наводит и в печь ставит.

Так ни с чем из Алешиной избы жандарм со свитой и ушел. А хозяина, Алексея то есть, все же забрали. Еще и пригрозил фараон:

— Посидишь в клоповнике, так разговорчивее станешь.

Напоследок заметил:

— Прекратятся листовки, тогда сразу станет ясно, кто их производил.

Вот ушли эти супостаты, Катя выплакалась, стала наводить порядок в доме, а сама думает-гадает про жандармовы слова. Мудрость-то в них невелика — сразу сообразила: если теперь листовок на фабрике не станет, значит, и верно, Алексей их печатал.