Звонкое чудо

Арбат Юрий Андреевич

Ну и поехали. Сначала поездом, а потом машинами.

Дорожка, я вам скажу, как в кино. «Победа» дошла до какого-то аула, и дальше ей пути нет. Гаджи раздобыл козлик-вездеход, и вот скачем мы с горы на гору, — то выше облаков, а то речки вброд одолеваем. Мотор с натуги аж подвывает, но человеку все ж покоряется. Шофер бормочет, то ли сохранную молитву читает, то ли нас честит на все корки, что впутали его в такую поездку. И то сказать: боязно. Кругом обрывы. Сорвешься — тут тебе и жизни с ноготок.

Долго ли, коротко ли так ехали, а все же добрались. Слева — высоченная зеленая гора,

справа — другая, вся в саклях. Аул так построен, как ласточки гнезда вьют: глиной сакля к сакле прилеплена. Сосчитал — в шестьдесят этажей строения, — одно над другим. К примеру, крыша дома — это дворик верхнего соседа. Захочешь, и от самой лощины, от родников, вприпрыжку по домам доберешься до верхотурья к развалинам башни Дворца богатырей.

Идем мы меж саклей. Хочешь верь, хочешь нет — улиц никаких не обнаружили. То по тупичку шагаем, то невесть куда, во тьму кромешную ныряем, а как вынырнули — на крыше оказались. Вниз глянул, — люди всюду как мураши, — это они на меня любоваться высыпали: дальние гости кубачинцам в редкость.

Завернули мы, поди-ка, десятый раз за угол. Вижу, выходит из сакли старая женщина. И накинута на ней снежной белизны тонкая шаль с золотым шитьем и золотыми кистями. Смотрит смело и прямо, улыбается, руку мне протягивает и враспев так говорит на самом ясном русском языке:

— С приездом. Как после дороги себя чувствуете?

Я шепчу Гаджи:

— Это твоя мать?

А он головой качает: нет, мол.

«Ох ты, елки зеленые, — думаю я. — Забрался в поднебесные горы, а так встречают». До того удивился, что не сразу и ответил старушке. Потом бормочу «спасибо», а старушки и след простыл.

Минуту спустя другая женщина поздравляет с приездом, как друга, как родного. А сама, заметь, впервые меня в глаза видит. Ну, думаю, чудеса!

В доме Гаджи пробыли мы недолго. Увидел я над очагом такую резьбу по камню, что хоть бери весь камин и тащи в музей. Одна стена в кунацкой увешана фарфоровыми блюдами и тарелками, в точности, как мой чернявый Гаджи об этом рассказывал. Тут и наши старые изделия — гарднеровского или императорского заводов, и немецкие с голубыми мечами на донышке, и старые французские с двумя витыми литерами Севрского завода. И куда ни кинешь взгляд — все в узорах, все красиво. Поверишь: лежит поварешка, а пригляделся — мать честная, — дырочки-то узорные. Не утерпел я, поинтересовался у Гаджи:

— Растолкуй, что это за диковинка?

Оказалось — печать для лепешек. Кубачинец уходит в горы, где у него стадо, и у костра печет лепешки. И там он не хочет расставаться с любимыми узорами. Гравированный хлеб, — ты признайся: об этом слыхал когда?!

А Гаджи уже мое блюдо под мышкой держит.

— Идем, — говорит, — Магомед нас ждет.

Ясно: к невесте торопится.

Спустились мы по каменной лестнице и снова начали нырять меж саклями. Луна взошла, свет зеленый, будто в театре. Ну — сказка!

Пришли к Магомеду. Вижу, паренек мой робеет, но говорит все-таки, как это у них полагается по обычаю:

— Мой отец умер. Если бы в сакле у меня был старший, он бы привел к тебе, почтенный Магомед, моего дорогого гостя. А сейчас я это делаю сам. Гость расписал то драгоценное блюдо, которое я принес и хочу тебе

показать.

Встал Магомед и тоже по обычаю ответил:

— Твой гость — мой гость!

Пока женщины готовили угощенье, раскатывали лепешки для бараньего супа, «хинкала», Гаджи поставил блюдо на ковер. Вот блеснуло оно под светом лампы, засверкали краски, засияли золотые веточки и цветки «москов-накыш». Сразу заметил я: Магомеда оно поразило. Метнул он взгляд на меня, на Гаджи, стал рассматривать блюдо, потом подошел к стене, увешанной антиками, снял одно свое блюдо и осторожно положил рядом с моим. Теперь настал черед мне удивляться. Смотрю, и глазам не верю: лежат на ковре два блюда-близнеца, только мое все ж понаряднее и побогаче от золотых-то узоров «москов-накыш». А то блюдо, что снял со стены Магомед, это — работа деда моего Мефодия Васильевича. И не подделка, не копия, а самая что ни на есть полная достоверность. Оно! То, что у дяди висело. Я для полного убеждения посмотрел на донышко — дедовы имя и фамилия написаны. Вспомнил тут, что говорили у нас в поселке, будто продал дядя блюдо, когда изба сгорела. Помощи-то в те старые времена не от кого ждать было.

Старик меж тем снова копошится над моим блюдом. А я поймал взгляд Марианны. Она стояла тут же — красавица из красавиц! И смотрела, братец ты мой, — эхе-хе, годы мои не те, — с такой благодарностью, что я подумал: ну, старик, дело на мази, не зря ты трудился, кажется, отец теперь свадьбу откладывать не станет. И верно: Магомед налил вина в рог с серебряной насечкой да кубачинской чеканкой и чернью и поднес его мне. И такой заздравный тост тут же сочинил:

— Гаджи выполнил обычай предков и нашел к свадьбе драгоценное блюдо. Он добился чести, и большой русский мастер почтил нас и приехал в Кубачи. Я без боязни отдаю дочь Гаджи. Выпейте, друг мой Павел, благословенное геджохское вино, и я выпью вместе с вами за ваше здоровье, за мастерство, которое у нас в Кубачах умеют ценить.

Я прожил месяц в этом ауле, — весь свой отпуск. Раньше не хотелось покидать друзей. Да я и знал: уеду, не погостив, — всех разобижу. И на свадьбе у Гаджи и Марианны пировал. Видел, как девушки и женщины веселились, и старушки ни в чем им не уступали. Видел, как кубачинские парни танцевали в старинных доспехах и железных масках. И как почтенные мастера улыбались, глядя на них. Но если еще и об этом обо всем подробно рассказывать — целого вечера не хватит.

Про Кубачи-то ты и от других кое-что узнать можешь. А вот про блюдо, кроме меня, никто не знает. Разве туда, в аул, доберешься.

А что в самом деле? Попытайся, не раскаешься.