Звонок в пустую квартиру
Шрифт:
– Слушай, – сказал Саша, – ты нас извини, брат. Мы так вчера приняли за галстук, что Евтушенко забыл твой подарок. Вспомнили в такси. Но не возвращаться же…
Саша виновато улыбнулся широким монгольским скуластым лицом и откинул черный локон, что спадал на бугристый смуглый лоб.
Сумка Миши Рощина так и осталась у меня как память о той забавной истории…
Отношения наши с Мишей строились сезонно. Когда я приезжал в Переделкино, в Дом творчества писателей, где Рощин обычно жил, дружба наша получала свежий импульс… до следующего приезда. Однажды Миша перехватил меня выходящим из столовой Дома творчества. Он был очень
– Загляни ко мне. Екатерина с Олегом репетируют сцену из моей пьесы. Побудь рядом со мной, иначе я не выдержу и не знаю, что сотворю, – торопливо проговорил он.
Ничего не понимая, я пошел за Мишей. Его новая жена, изумительная актриса (теперь уже из театра «Современник») Екатерина Васильева, репетировала с не менее изумительным Олегом Далем. Однако текст пьесы невозможно было понять из-за отборного мата.
– Ты слышишь?! – торжественно проговорил Рощин. – Они репетируют, мать их…
Я присел на край дивана. И вскоре игра этих блистательных актеров меня увлекла. Не текстом, нет, текст я не слышал. Он и не нужен был. По ходу пьесы возникла такая степень эмоционального накала, что актеры выражали свои чувства, точно в экстазе. Они пропускали еще плохо выученный текст ролей, заменяя его тем, что был «под рукой». Так в экстремальной ситуации человек выражает свои чувства криком, не заботясь о словах.
– Е… твою мать! – вскричал я, охваченный их темпераментом, точно ужаленный. – Так бы сыграть на зрителях!
Возникла пауза. И через мгновение в комнате грохнул смех.
Назавтра я отправился в Москву, и Катя любезно предложила подвезти меня на своей машине. Боковым зрением я наблюдал за ее уверенным шоферским «прихватом», пытаясь разглядеть в этой светской московской умнице вчерашнюю взрывную героиню рощинской пьесы. И дождался. Какой-то чудак неожиданно тормознул перед нами. Катя мгновенно отреагировала, словно продолжая вчерашнюю репетицию. Правда, на полутонах, сквозь зубы… Но аварии не допустила.
После своего первого неудачного литературно-просветительского броска в город Волжский я вернулся к трудовым будням. Размотка по профилю «косы» с сейсмографами. Взрыв. Замер отраженных и преломленных волн. Сматывание «косы». Переезд на следующий профиль. Разматывание «косы». Взрыв. Сматывание. Переезд… За сезон надо было пройти определенный километраж, отстрелять, собрать данные, подготовить материал к зимним камеральным работам.
Коллеги по геофизической конторе смотрели на меня без особой служебной заинтересованности – чувствовали, что у парня на уме побег в другую жизнь, что проблемы производственного плана его не особенно волнуют. Они были правы. Невостребованность первой своей пьесы «Звезды незакатные» меня распалила, подзуживала. Я сел сочинять вторую пьесу. Я ходил с гирляндой сейсмографов среди чертополоха и бурьяна сталинградской степи, словно под кайфом, в нетерпении ожидая конца рабочего дня…
Появились неприятные ощущения в области сердца. Проблема эта возникла у меня еще в школе. Перед началом занятий наш строгий преподаватель физкультуры Леонид Эдуардович Юрфельд – швед из обрусевших – воспитывал учеников пробежкой по бакинскому бульвару. Бегали мы долго и безжалостно. Тогда я впервые и почувствовал колотье в сердце. Вспомнил я об этом в своих записках не от жалости к своей судьбине – колотье это сыграло в моей жизни несколько иную роль… В дни, когда сердце не кололо, солнце
Наконец-то пьесу я закончил и послал в Ленинград. Дело в том, что причиной моих настырных телефонных звонков Лене, наряду с «именинами души», была еще и тайная надежда – отец Лены, Григорий Израилевич Гуревич, заслуженный деятель искусств, служил главным режиссером Областного драмтеатра на Литейном. Ну, и естественно… Словом, пьеса ушла в Ленинград, а я, как обычно, погрузился в ожидание. Ожидание, как зубная боль – не у всех хватает терпения, легче вырвать зуб – и все тут.
Договорился с начальством, взял краткосрочный отпуск и вылетел в Ленинград.
Григорий Израилевич – плотный человек небольшого роста, с покатыми плечами, громким низким голосом и подвижным мягким лицом – сел со мной в кабинете и принялся чертить на бумаге кривые, подтверждающие законы драматургии. По оси абсцисс он отмеривал зрительский интерес, по оси ординат – развитие в пьесе сюжета. Точка их пересечения означала наибольший экстаз, слияние ожидания зрителей, включая их траты на приобретение билета, с замыслом драматурга. Это взрыв!
Об этом надо мечтать! А у меня в пьесе все гладко, никаких потрясений. Надо работать и работать.
Я смотрел в доброжелательные глаза заслуженного деятеля искусств и думал: неужели ради этого графика я прикатил из города имени одного вождя в город имени другого вождя?! Кто мне возместит дорожные издержки и безутешные итоги?! Если папа не понимает, какого драматурга он видит перед собой, то дочь наверняка поймет и оценит степень моего драматургического темперамента.
Оставшиеся два вечера я провел с Леной в согласии и веселье. И с робкой надеждой на более результативный исход своего подкопа под репертуарный план Театра на Литейном…
Через месяц в сталинградскую степь пришла телеграмма, текст которой недвусмысленно говорил о том, что брошенное мной великодушное приглашение погостить в деревне не осталось без внимания. Судьба спешила мне навстречу семимильными шагами. Я не сопротивлялся. Во-первых, как известно, у меня на градус ниже температура тела, стало быть, ослаблена реакция сопротивления. Во-вторых, нет-нет да и просыпалось колотье в сердце, надо было торопиться собирать жизненные впечатления. В-третьих, не оставляла надежда попасть в театральный репертуар и наконец, в-четвертых, самое важное – Лена мне и впрямь нравилась: веселая, красивая, неглупая. То, что она была небольшого роста… так еще не вечер – подрастет, девушке только двадцать два.