Звучат лишь письмена

Кычанов Евгений Иванович

ЛЕГЕНДЫ

Если спросите, откуда эти сказки и легенды…

Я скажу вам, я отвечу. Г. У. Лонгфелло, Песнь о Гайавате.

Прекрасная Гурбелджин

«И еще скажу тебе, — Сантан Джимба задумался, глядя, как постепенно гаснут в камельке угпи, покрываясь легким прозрачным налетом пепла, — скажу тебе о смерти Эджена-Владыки — великого Чингисхана».

Старик не спешил. За свою долгую жизнь он повидал слишком многое, чтобы теперь, на склоне лет своих, куда-то спешить. Быть может, в последний раз он вел караван в далекий путь… Впереди был Ланьчжоу^[1],

город, неподалеку от которого он родился. Как родители хотели, чтобы их сын стал монахом! Они отдали его в монастырь учиться. Но Цилян — «семьдесят два», названный так по-китайски в честь своей семидесятидвухлетней бабушки, не выдержал побоев наставника и сбежал из монастыря. О возвращении домой не приходилось и думать. После долгих скитаний Цилян попал к католическим миссионерам и был окрещен. Ему дали новое имя — Жан Баптист.

После того как их караван покинул полуразрушенный Боро-Балгасун^[2], Григорий Николаевич Потанин не первый вечер проводил в долгих беседах со стариком. И сейчас снова, в который уже раз, он подумал о том, как не подходило это французское имя старому монголу. Новоявленный католик Жан-Баптист, или Чжан-Батисата, как он произносил новое имя на свой лад, стал проводником многих экспедиций и побывал в Пекине и Лхасе, Кяхте и Сычуани^[3]. Григорию Николаевичу, которому уже перевалило за пятьдесят и который тоже успел многое повидать в жизни, было всегда интересно слушать умного и осведомленного проводника.

— Так вот, расскажу тебе о смерти Эджена-Владыки. Долго воевал Чингисхан и покорил многое множество городов и народов. Однажды отправился хан на охоту. Ночью выпал снег и принес в горы свежесть и свет. Хан убил зайца. Подъехав к нему, он долго смотрел на окрашенный кровью чистый снег и спросил своего приближенного Мергэн-Касара: «Есть ли женщина с лицом такого цвета?»

Мергэн-Касар ответил: «Есть. Жена Шидургу-хана, властителя тангутов. Говорят, столь ликом светла, что, когда в темную юрту войдет, без светильника все видно».

«Я и ты вдвоем пойдем и возьмем ее», — сказал Чингисхан.

С войском своим пошел Чингис и взял в плен тангутского хана. Шидургу-хан сказал Чингису: «Если убьешь меня, телу твоему будет плохо. Если не убьешь, потомству твоему будет плохо».

Чингис ответил: «Телу моему вреда не будет, пусть будет хорошо потомству моему».

Видя, что Чингис не соглашается оставить его в живых, Шидургу сказал: «Ты пришел взять мою жену— возьми. Только, когда возьмешь, хорошенько ее осмотри. Осмотри всю, сними с нее все, ничего не оставив. Гурбелджин Гоа-хатун^[4] мою, взяв, обыщи, начиная с черных ногтей».

Не послушал Чингис Шидургу. Жену его, красавицу Гурбелджин Гоа-хатун, забрав, поехал домой. Дорогой в одном месте Чингис ночевал. Рядом с ним легла Гурбелджин Гоа-хатун. Перед этим ходила она купаться в реке Хара-Мурэн. Отцу своему Сашин Джаигин, по фамилии Уу, из города Иргайс домашней почтовой птицей письмо послала: «Я в этой реке утоплюсь. Тело мое вниз по течению не ищите, вверх ищите». Ни о чем этом Чингис не знал. А ночью Гурбелджин Гоа-хатун, к потаенному месту своему прижав щипцы, потаенному месту Чингиса вред причинила. А сама убежала, в реке Хара-Мурэн утопилась…

_{Сантан Джимба}

Сантан Джимба снова замолчал. Угли погасли, Но от камелька все еще мягкими волнами расходилось тепло. Старик грел руки над камельком, поворачивая их ладонями то вверх, то вниз. Молчал и Григорий Николаевич. Сантан Джимба поднял голову, посмотрел на Потанина. Добрые глаза старика лучились морщинками, седые усы свисали ниже подбородка.

— Ты знаешь, — возобновил он

свой рассказ, — что китайцы зовут эту реку Хуанхэ — Желтая река. Тибетцы называют ее Мачу — Красная река. Мы, монголы, зовем ее Хара-Мурэн — Черная река. А еще называем ее Хатун-Гол. Так вот, после смерти хатун Гурбелджин Хара-Мурэн стала называться Хатун-Гол — Царица-река. Отец ее, Сашин Джангин, труп ее, как она завещала, вверх по реке искал — не нашел. Один войлочный чулок нашел, а кто говорит, платье еще нашел. Китайские люди тело Гурбелджин Гоа-хатун на берегу Хара-Мурэн нашли. Каждый по одной лопате земли насыпал, стал холм Темир-Олхо — Железный. Ты видел его?

— Видел.

_{Г. Н. Потанин}

_{Холм Темир-Олхо}

Потанин вспомнил холм у города Гуйхуачэн^[5]. Это о нем местные монголы рассказывали, что здесь похоронена жена Чингисхана, которая оскопила его и бросилась в воды Желтой реки. Холм был высотой около 12 метров, насыпанный из местной серой глины, с очень крутыми склонами и плоской вершиной. Жители соседних деревень уверяли, будто насыпь в разное время принимает различные очертания. Утром она похожа на чашу, в полдень — на юрту, а вечером основание холма исчезает и вершина его как бы парит в воздухе. Потанин предполагал, что виновником необычайных превращений холма был мираж, давший местным жителям повод приписать холму чудодейственную силу и увязать его происхождение с древней легендой.

— Так вот, затем платье Гурбелджин Гоа-хатун нашли. И сейчас в Бага-Эджен-Хоро хранят. Бага-Эджен-Хоро видел?

— Видел. Ну, а как же Чингис?

— Утопилась хатун, а Эджен-Владыка, оскопленный, заболел. Заболел, но повелел продолжать путь. Когда доехали до речки Чжам-Хак, сказал: «Вот место отдохнуть старому человеку, попастись оленю!» И с этими словами умер. Там и поставили Ихи-Эджен-Хоро. Видел?

_{Ихи-Эджен-Хоро — юрта с останками Чингисхана}

— Видел.

Юрта, в котором, по словам монголов, хранились останки Чингис-хана, ордосская святыня Ихи-Эджен-Хоро — Великая ставка Владыки, стояла за болотистым лужком речки Чжам-Хак, между двумя песчаными барханами. В нарядном китайском платье, сопровождаемый двумя, монголами, Григорий Николаевич пешком отправился к Ихи-Эджен-Хоро. Вот и сама святыня. На невысокой четырехугольной насыпи, облицованной кирпичами, за проломленной деревянной оградой впритык стояли две юрты, и там, где они соприкасались, был устроен тайный проход. На юртах золотые маковки, верхние войлоки, покрывающие своды юрт, вырезаны по нижней кромке фестонами в виде языков, свисающих вниз. Вместе с монголами Григорий Николаевич трижды поклонился, встав перед растворенными дверями юрты. Входить в юрту не разрешалось. Только из темных дверей неожиданно высунулась рука с красным деревянным блюдом, на котором стояла медная вазочка с горевшим маслом. Монголы-дархаты^[6], хранители юрты, сопровождавшие Потанина, предложили ему взять блюдо и подержать его. Затем все снова троекратно поклонились юрте и удалились.