Звуковой барьер
Шрифт:
поняла, как ей не хватало его, с которым было так легко дышать и говорить обо всем.
И она пошла к нему.
Она пошла к нему, улыбаясь, протягивая руки и лепеча какую-то чепуху, хотя он еще
не улыбался и не говорил ей ни слова.
Пембрук, Бербедж, капитан какой-то, кто там еще? Господи, как они далеки все сейчас
от нее!
И тут он схватил и обнял ее. Грубо и больно, но как раз так, как ей было надо. И руки
его были нарочно жестки для нее, нарочно для
в эту последнюю секунду, теряя разум, а с ним и понимание происходящего. Каким же он
был всевидящим и умным! Как он отлично понимал, что вот эти грубые и жесткие руки и
нужны были ей сейчас больше всего!
Они стояли посредине комнаты, смотрели друг на друга, свеча горела, а дверь была
открыта! Вдруг он так же молча оставил ее, пошел и запер дверь на ключ. Потом подошел
к свече и резко дунул. Она погасла, будто ее обрезали.
– Но мне ведь темно, Билл, - потягиваясь, сказала она только для того, чтобы
услышать его голос.
И прибавила, изнемогая, свое любимое словечко, которое откуда-то приходило к ней
всегда в таких случаях: - Сумасшедший, сумасшедший! Ах, какой же сумасшедший!
Из темноты, не приближаясь к ней, он спросил:
– Во сколько к тебе должен прийти Ричард?
– Не знаю, - сказала она, даже в темноте привычно откидывая голову, поднимая и до
хруста заламывая руки.
– Он совсем не придет.
Она знала, что он не верит ей, но понимала также и то, что много говорить нельзя. Но
ах, как легко дышалось с ним. Она чувствовала, как огромная и пристальная ясность и
беспощадность его существования заставляют ее светлеть и смириться в его больших
руках.
– Билл, - сказала она почти умоляюще, - милый ты мой!
Он понял, что ей надо, помолчал и наконец пришел на помощь.
– Лучше всего, если ты не будешь мять одежды, - сказал он мирно, - дай-ка я все
повешу на гвоздь.
И только она это услышала, как поняла - вот это и есть самое большое снисхождение, что ей когда-либо было оказано.
* * *
– Ну, теперь он ушел, - сказала она.
Они сидели рядом и слушали.
– Теперь и я слышу, - ответил Шекспир.
– Вот он уже спускается с лестницы. Черт, как
топает! Ушел! Я сейчас сойду вниз, зажгу свечу.
– Ну, - сказала она, - зачем же?
– И тихо обняла его за плечи.
– Билл, расскажи что-
нибудь.
– Что ж тебе рассказать?
– спросил он откуда-то уже издали.
– Вот ты опять думаешь о чем-то своем. Билл, о чем ты думаешь? Я хочу, чтобы ты со
мной не думал ни о чем. С кем ты сейчас?
Ей хотелось, чтобы в голосе у нее прозвучала ревность,
слишком она уже устала.
– Я с тобой, - ответил Шекспир.
– Нет, нет, ты не со мной. Не со мной, не со мной, не со мной! Говори, с кем же ты?
В ее голосе появилась прежняя воркующая нотка. Она потянулась и легла головой на
его колени, а он сидел, опустив руки, и только слегка касался ее плеча. Касался ее, утратившей для него всякий интерес. Страшное облегчение, которому не полагалось
затягиваться, чувство безнадежного равновесия, притупленности владело им.
Ему было так нехорошо, как будто в первый раз.
И он скоро понял, почему.
– Кривой скелет, - сказал он сквозь зубы, корчась от неудобства.
Она сразу поняла его, потому что, не поднимая головы, равнодушно спросила:
– Но ты с ними был до самого конца?
Она понимала все, что происходит в нем, и это было просто нестерпимо. Он
осторожно снял ее руку. Что было ему делать с ее почти колдовской догадливостью? Ведь
вот, кажется, не особенно далека, а всегда угадывает его мысли. А сейчас это были
тяжелые, медленные, стыдные думы, которых нельзя было трогать. Он чувствовал себя
настоящим предателем, потому что, уже идя по улице, отлично знал, что повернет назад и
не примет никакого участия в мятеже, поднятом за право винного откупа. И она тоже
отлично знала это, потому что сейчас же, не дожидаясь ответа, сказала:
– А я так безумно беспокоилась за тебя. Ты ведь у меня сумасшедший. Вдруг нырнешь
в этот котел!
Но голос у нее уже был легок и певуч, как всегда, когда она лгала. Ни о чем она не
думала. Хорошо знала, что он никуда не пойдет. И вдруг он понял другое: вот он один, теперь у него ни друга, ни покровителя, ни любовницы. С другом он говорил сегодня в
последний раз, покровителю сегодня отрубят голову, а любовница... Ну вот, она лежит
перед ним, распустившаяся, мягкая и уже полусонная. Что ему еще нужно от нее?
Удивительно, как постоянны в этом все женщины ее склада.
И вдруг словно косая дрожь пробежала по его телу, и он услышал, как на его голове
зашевелились и поползли волосы.
От этой сырости, полумрака, скомканной, грязной постели его внезапно потянуло в
свою комнату, к бумаге, книгам, к перу. Видимо, было что-то, что он вынес из этого
жалкого бунта, разговора Пембрука о любовнице, от этой последней встречи на чердаке.
Писать! Писать! Опять писать! Не было, кажется, у него сильнее желания в жизни.
Он встал. Ему не хотелось обижать ее, и он слегка провел по ее плечам, шее, чтобы