Зяблики в латах
Шрифт:
Я все более ускорял шаг, пытаясь нагнать подпоручика Морозова, идущего впереди меня и почему-то все более и более подающегося вправо. На ходу он то и дело наклонялся. Немного нагнав его, я заметил, что наклоняется он над ранеными. У некоторых он что-то отбирал и пускал потом по ветру какие-то мелко изорванные бумажки.
— Това-а… Товарищи!.. Пи-ить! — услыхал я вдруг чей-то голос. Я остановился. В нескольких шагах от меня лежал раненый красноармеец. За его головой торчала его винтовка, штыком в землю воткнутая
Подойдя к раненому, я наклонился и протянул ему флягу.
Зацепившись за траву, в ногах красноармейца тоже валялись какие-то клочки изорванной бумаги. Я поднял несколько и расправил. Это были изорванные листы его красноармейской книги.
«…бернии Новгороде» — прочел я на одном клочке. На другом: «…полка, 5-й роты», на третьем: «…волец, комму…»
Только тогда я понял, отчего подпоручик Морозов рвал красноармейские книги некоторых раненых.
Когда мы подымались к лесу, на опушке несколько офицеров 4-го взвода рыли могилу. Двое сколачивали большой березовый крест.
— И многих убило?
— Без малого — два отделения, — ответил мне поручик Устинов. — Ну и мы ж их перекололи! Всех!.. Впрочем, их там не так уж много было!
— И откуда Туркулу батальон померещился? Да еще третий, огромный такой!.. Рота, и то едва ли!..
— Сволочи! — пробасил третий офицер, поручик Макаров. — Удивляюсь, господа! Словно на Руси у нас своих сволочей мало! Вот сейчас, — смотрите, китайцев каких-то пригнали!
И, наклонившись, он вновь ударил по земле топором. Ель над ним задрожала. С ветвей посыпались шишки.
— На бедного Макара все шишки валятся! — засмеялся поручик Устинов.
Мы уже входили в лесок.
— Нет, брат, снимай и штаны и гимнастерку! Всё, брат, снимай!
Поручик Пестряков сидел на земле, вытянув вдоль корней кривые, как у кавалериста ноги. В руках он держал наган. Перед ним, окруженные офицерами, стояли человек 8 пленных — низкорослых и желтолицых, с редкими, острыми бороденками.
Один уже лежал на земле. Трава под ним краснела.
— Я!.. Подождите!.. Я!.. — подбегая ко взводному, кричал поручик Горбик. — Вози-и-ться?! — И, подскочив к пленным, он ударил одного из них прикладом по голове. — Раздевайся, китайская кавалерия, мать твою в шелк!
— Нэ Китай! — бабьим голосом, закричал, хватаясь за голову, пленный. Нэ Китай!.. Башкирия!
Держа руки над головой, он прыгал под ударами, быстро дергая острыми плечами.
— Моя нэ Китай!.. Моя — Башкирия!.. Нэ… нэ… нэ Китай!
— Умора!
— С ума сойти!
— Ну и публика!.. — хохотали офицеры.
— Ну, раз Башкирия, ничего не попишешь! Одевайся! — сказал поручик Пестряков, вставая.
Но поручик Горбик вскинул в плечо винтовку.
— Вот этого, поручик, этого, — врет! — уж больно на китайца смахивает!
— Да сто-о-ит ли? — Пестряков
Но поручик Горбик выстрелил.
Через лес шел генерал Туркул.
Часа через два вдоль дороги перед лесом уже вытягивались подводы офицерской роты.
Мы спускались с опушки. Около свежего березового креста, бросавшего на дорогу длинную, тяжелую тень, я остановился и, поджидая подпоручика Морозова, оглянулся назад.
За крестом на зеленой лужайке лежали переколотые красноармейцы. У тех, кто не был еще раздет, карманы были выворочены.
— Коммунисты, думали… А у них и махорки нету! — сказал за моей спиной капитан Темя.
— Поручик Морозов!.. Поручик Морозов!.. — крикнул я. — Да идем же!..
Подводы солдатских рот уже медленно двигались к юго-западу.
ГЛАВА О ВЫПАВШЕМ ИЗ СТРОЯ
В цепи за колонией Фридрихсфельд мы лежали с раннего утра.
Было не по-осеннему жарко. Казалось, солнце ползет не по небу, — по самой спине… Оно заползало под гимнастерку, под фуражку…
— В самый мозг заползает, проклятое!
— Типун тебе!.. Еще, — подожди, — накличешь морозы!.. — сердито бросил мичману подпоручик Тяглов. — Молить нужно, чтоб держалась погода… А ты… В холода нам всегда не везет…
— Мне пить хочется, а не твои, дурак, нотации слушать!.. Молчи ты!..
Воды во флягах давно уже не было.
Цепь красных лежала за лощиной на кукурузном поле. Наша — на баштане. Мы лениво перестреливались. Но лишь стоило нам сделать попытку продвинуться, как пулеметная трескотня яростно бросалась нам навстречу, и мы вновь падали, ругаясь в христа и бога.
Баштан перед нами был изрыт колесами подвод и пулеметных двуколок. Откуда-то с левого фланга ползла пыль. Пыль залезала в рот, — глубже! — в горло, а сухая, сорная трава, упрямо проросшая над кочками, жгла лицо и руки… Уже ни о чем, только: пить!., пить!.. — не думалось.
— Ура! — крикнул вдруг полковник Лапков.
Но огонь красных, точно коса бегущую под ветром рожь, подрезал вскочившую на ноги цепь, и офицерская рота, сразу поредевшая, вновь залегла.
Хорошо, что я упал за бугорок. Над бугорком, качая сухую траву, звенели пули…
— Дурак! Одну роту подымает! — ругался за мной поручик Пестряков. Скорей бы Туркул пришел!.. Тут весь полк поднять нужно, — всем фронтом…
— Ясное дело!
— Конечно, ясное!..
— Господа, не критикуйте, не зная!.. Туркул в глубокий обход пошел. Никого подымать не нужно!.. Выждать…..А солнце ползло и ползло.
— Черт дери, патроны доставляют, а воду вот…
— Мичман, вы хуже солдафона!..
— Мичман!..
Мичман возле меня не унимался:
— Черт дери!.. Уже не пить, — плюнуть хочется!.. И то нечем!..