...Где отчий дом

Эбаноидзе Александр

Раскрываю глаза и вижу, освещение долины переменилось: небо померкло, горы добавили в зелень сини и красноты. Ручей тихо стру­ится, желтовато-зеленая вода лоснится и поблескивает в сумерках и отражает деревья и облака. Возле ослицы в глубокой задумчивости стоит ослик.

Мир сделался прекрасным и прощально-грустным, и сердце мое сжалось...

...Промозглый дождливый день, когда полдень кажется вечером. Я рано освободилась на работе и поехала к матери. На сердце было как-то тяжело, сыро. Болело под мышкой, ныли виски. О, какой гнусный был день! Тянуло в тепло. Попить чаю с маминым вареньем, поплакаться, повздыхать, пожаловаться на хвори и непогоду, посмот­реть что-нибудь по телевизору, только не везти домой к Игорю свое проклятое настроение. В переполненном троллейбусе пахло отсырев­шей одеждой, извлеченными из шкафов зимними вещами. Начинался октябрь, но уже дважды выпадал и таял снег. А в тот день сыпал колючий дождь. Я проталкивалась

к выходу, то извиняясь, то огры­заясь, потому что сумка застревала между сбившимися пассажирами. В это время из Скатертного переулка с воем вывернулась машина «скорой помощи» и, мигая лиловым фонарем на крыше, понеслась по улице Герцена. Лиловые вспышки в серой мгле и душераздирающий вой. Не раскрывая зонта, я прошла переулком, вошла в подъезд, где всегда кисло и неопрятно пахло. Лифт, дрожа и подрагивая, пополз вверх». С каждым этажом он дрожал сильнее — такая у него была особенность, я всегда боялась, что он оборвется. Наша квартира ока­залась не заперта. Я удивилась, пробежала по темному коридору (со­седи экономили электричество) и трлкнула нашу дверь. Комната была пуста. В ней было холодно, стоял какой-то незнакомый запах — запах беды. Я постучалась в ванную, там гудела газовая горелка и шумела вода, и мужской голос пропел в ответ: «Приди, приди, я твой супруг... Сейчас, Ириша!» Я бросилась на кухню. «Мама!» На мой голос захло­пали двери, появились соседи. «Ох, Танечка, деточка. Голубушка, бедняжка. Мы тебе на работу звонили-звонили, звонили-звонили, а у вас все занято да занято. Как же это ваше начальство волю дает столь без надобности распинаться?» — «Где мама?» — спросила я. «Увезли, Танечка, увезли, деточка, мамку твою. Только ты не пужайся. Дохтора хорошие были — мужчина бородатый, в очках, стро­гий такой, нас, всех соседей, вон повыгнал...» — «Где мама?» — схва­тила я за руки Елизавету Ильиничну, единственную из соседей, с ко­торой мать сохранила добрые отношения. «Пять минут, как «скорая» ее увезла».— «Куда?» — «Кажется, в Склифософского...» Как я домча­лась до Колхозной, как нашла справочную в больнице — внизу, в по­луподвале между колоннами,— ничего не помню. Мне долго не да­вали никакого ответа: не знаем, не зарегистрирована, пока никаких данных. «Опоздала! Опоздала, опоздала! — твердила я.— На пять ми­нут опоздала». Какие-то люди со свертками и без свертков ждали кого-то, торопливо и испуганно кидались кому-то навстречу. Двое мужчин в немыслимых больничных пижамах, шаркая шлепанцами, спустились по лестнице и куда-то исчезли. Седая санитарка тверди­ла: «Соки нельзя! Соки оставьте детям. Только «боржоми». И тут появился он — небольшого роста, с бородкой и в очках. Сперва за­глянул в окошко справочной, потом обернулся ко мне. Я все поняла. Хотела пойти ему навстречу, но не смогла. Он предлагал отвезти меня домой, еще что-то предлагал. Я на все качала головой. Потом я шла двором под арку. Навстречу из-под арки полз рев Садового кольца. Противоестественный, возмутительный, страшный рев. Он поглотил меня, как поток поглощает упавшую в него песчинку, на­валился плотной, невидящей, свирепо-равнодушной массой и пота­щил. Я повернулась, чтобы убежать назад в подворотню, в тишину больничного двора. Приступ головокружения качнул меня. Руки по­холодели, и тошнота поползла к горлу. Перед глазами мелькали ка­кие-то особенно отчетливые и яркие лица. Такие яркие, что зрачки заболели, Едва не падая, я отошла в сторону, чтобы не толкали, не ругали. Отошла и забилась между стеной дома и каким-то киоском. Господи! Никогда мне не было так худо, так страшно, так одиноко и безнадежно...

...Раскрываю глаза и сквозь дрожащие веки вижу небо. По небу скользит ястреб. Он чертит широкие круги над долиной, иногда едва заметным движением крыльев меняя направление полета. Обгорев­шие края облаков остывают темнея. Голоса лягушек звучат резче. Ястреб долго ходит кругами над долиной. Потом, словно вспомнив что-то, машет крыльями и летит к горам. Я смотрю ему вслед, пока едва различимая точка не слилась с темнеющей голубизной. Тогда я раскидываю руки и затихаю...

Всем существом — от корней волос и до кончиков пальцев — ощущаю, как из земли в меня переливаются покой и сила. Трава шуршит, шелестит, силится расти; в ней ползают муравьи и букаш­ки, прыгают кузнечики; это лес с крошечными деревьями и крошеч­ными обитателями, он перепутывается ветвями, его стволы клонятся в разные стороны; он непроходимо густ; живой и сильный, он тянет в себя мохнатыми корешками соки земли, гонит их по стеблям вверх, и налитой стебель, примятый моей рукой или буркой, норовит рас­прямиться и встать во весь рост.

Какая благодать!..

Со вздохом раскрываю глаза. Купол неба высок и чист. Горы величавы, значительны. Уют долины — ясный и дружелюбный, как уклад в счастливой семье...

Нежданный гость нарушает этот уют. Он с шумом продирается через терновник, покашливает и, когда я приподнимаюсь, что-то го­ворит по-грузински.

Я смотрю на него спокойно, без робости, с легкой досадой от­того, что он нарушил мое блаженное уединение. Гость улыбается как-то вкривь,

кивает и, шагнув ко мне, повторяет что-то по-грузин­ски. Он некрасив — худ, сутул, носат. На небритом лице складки морщин и подглазники. В его повадке странно сочетается застенчи­вость с развязностью, а взгляд блестящих глаз заставляет меня по­добраться и запахнуть юбку.

— Что вам нужно? Я не понимаю по-грузински.

Он невнятно бурчит что-то, оглядывается и, выставив два пальца, спрашивает:

— Где?

— Кто? — не понимаю я. В памяти проносится случай недельной давности: мы с Джано прятались от жары в дырявой хибаре у Чер­ной речки, напоминавшей Кавказ Бунина и Чехова. По соседству галдела компания молодых людей. Они хохотали, перебивая друг дру­га, говорили тосты и пили вино из чайных стаканов. Не знаю, что один из них сказал обо мне (порой удобно не понимать языка), но, взглянув на Джано, я перепугалась: его глаза превратились в щелки, залитые зрачками, в лице ни кровинки... До сих пор не пойму, как мы уцелели в тот раз...

— Этот... Котори риба ловит,— с трудом, но вполне дружелюбно складывает фразу мой гость.

— А-а! — обрадовалась я.— Джано! Сейчас позову.— Вскакиваю, подхожу к обрыву и вижу Джано, он медленно и нетвердо бредет по ручью. Мокрая сеть свисает с руки. Вот он замахивается и вы­кидывает сеть, точно бросает на воду большой обруч.— Джано! — кричу я.— Джано! — и. когда он оглядывается, машу рукой.:— Под­нимайся! Тут к тебе...

Он не спеша вытаскивает сеть, выбирает из нее несколько ры­бешек и лезет на пригорок.

— Хорошо! — отдувается и весело взглядывает на меня.— Как в нашей речке! Смотри, сколько форели! На твое счастье! Ты везучая, а все хнычешь...

Сбегаю к нему навстречу, заглядываю в ведро с водой. Рыба бьется, ходит ходуном, выплескивается фонтанчиком.

— Она еще живая...

— Живучая, все руки искусала. И от ячеек не отодрать.

— Тут какой-то человек пришел,— говорю я.

В это время гость сам вырастает над обрывом и резким высоким голосом приветствует Джано. Они заговорили так, словно давно зна­ют друг друга.

— Пастухи приглашают нас,— Джано отжимает закатанные об­шлага брюк, по волосатым голеням стекает вода. Пастух, непостижи­мым образом соединяя во взгляде смущение и наглость, посматрива­ет на меня.— Его зовут Дурмишхан. Он, говорит, сразу сообразил что ты не грузинка.

— Я тоже сразу поняла, что он не русский,— отшутилась я.

— Пойдем к ним. Хоть обсохну у костра.

— Не хочется.— Мне не понравился этот явившийся из сумрака двуликий Янус.— Разведем костер сами.

— Почему?

— Кто их знает, что там за люди. Лучше будем я и ты.

— Ночью похолодает, а у них хижина.

— А мы поближе к костру и в бурку.

— Они, наверное, уже и барашка зарезали. Слышишь — обра­щается он к пастуху.— Я говорю, вы барашка зарезали? Верно?

Тот весело кивает.

— Я боюсь, Джано, ей-богу...

Джано только смеется в ответ на мои слова.

Сворачиваем бурку, навьючиваем ослицу и трогаемся. Дурмишхан идет впереди, положив на плечи небольшой посох и повесив на него руки,—он изредка оглядывается и хриплым голосом говорит Джано несколько слов. Не знаю, что отвечает ему Джано, но пастух каждый раз смеется и восхищенно мотает головой.

Дорога протискивается между курчавыми взлобками, выгибает­ся, ползет вверх, и скоро нам открывается обширный загон с овца­ми, маленькая хижина, а перед ней неяркий покамест костер. На­встречу нам с лаем бросаются собаки, но голоса пастухов успокаи­вают их.

В сопровождении лохматых, возбужденных собак мы подходим к костру. Библейская группа: ослица, пастух, босой рыбак, да и я хороша — в юбке до пят, волосы по плечам...

Тянет дымком, пахнет жареным барашком. Двое мужчин, си­дящих у огня, встают. Рослые, статные, с первого взгляда они кажут­ся едва ли не ровесниками,— на самом деле это дедушка и внук. Илья и Илико. Илико— гибкий стремительный юноша с лицом красивым и смелым, с застенчивой улыбкой и мальчишески стройной шеей в распахнутом вороте рубахи. В его щеках и скулах еще сохранилось что-то детское, что сразу располагает меня к нему. А старик... Какой же он старик? Перед нами стоит полный сил атлет: длинные ноги, узкие бедра, литые плечи. Если б не совершенно седая голова, его можно было бы принять за тридцатилетнего тренированного регби­ста. Несоответствие столь разительно, что поначалу я недоверчиво присматриваюсь к нему. В его обветренном, изборожденном морщи­нами лице нет дряхлости, но глаза смотрят с тем спокойствием и прямотой, на какую способны только глаза старцев, умудренных долгой жизнью. Такое лицо скупо на выражения.

Как только с церемонией поклонов и рукопожатий покончено, нас сажают к огню, не забыв предложить мне кожаное седло.

— Может быть, тебе низко? Старик говорит, что у них есть чурки.

— Мне очень удобно.

Расторопный Илико снимает с нашей ослицы груз и седло и при­вязывает ее возле загона. Собаки окружают ослика и неуклюже за­игрывают с ним. Их крупные глуповатые морды выражают умиление и интерес. В точности такой, какой выразила я, когда в первый раз увидела это очаровательное создание с выпачканным сметаной хра­пом.