...И духов зла явилась рать
Шрифт:
Что было там, что заставило его поверить их бессвязному лепету из-под решетки? Страх. Страх сам по себе был доказательством: он видел в своей жизни достаточно страха, чтобы сразу узнать его, как в летних сумерках узнаешь по запаху мясную лавку.
Что такое было в молчании разрисованного владельца карнавала, которое беззвучно говорило тысячами яростных, лживых, изуродованных слов?
Что было в том старике, которого он увидел поздно вечером под колышущимся тентом балагана; старик сидел на стуле, и надпись «Мистер Электрико» развевалась над ним, и энергия, от которой мурашки бежали по коже, змеилась по его телу подобно зеленым ящерицам?
Все, все, все это.
Были ли обрисованы там Джим и Уилл, еще ангельски чистые, почти невинные, напряженно глядящие на тротуар, по которому маршировал ужас? Представляли ли собой мальчики по этой книге идеал Мужчины, Женщины или Ребенка Благородного Происхождения, идеал Цвета, Уровня и Совершенного Характера?
А может быть, наоборот… Чарльз Хэлоуэй перевернул страницу… Снующие кругом уроды, Разрисованное Чудо, разве у них не были лбы Вспыльчивых, Безжалостных, Алчных, рты Похотливых или Несправедливых, зубы Хитрых, Непостоянных, Наглых, Тщеславных, зубы Кровожадного Зверя?
Нет. Книга выскользнула из рук и захлопнулась. Если судить по лицам, то уроды оказались бы не хуже, чем многие из тех, кого он видел за время своей долгой службы, уходя глубокой ночью из библиотеки.
Правильным было только одно.
Об этом говорили две строчки из Шекспира. Он выписал их, когда был в середине часов, составленных из книг, они отражали самую суть его мрачных предчувствий:
Мне стоило лишь пожелать И духов зла явилась рать. Так неопределенно, но так великолепно. Он не хотел жить с этим.Однако, он знал это, он достаточно хорошо сжился с этим в течение нынешнего вечера, и мог прожить с этим весь остаток жизни.
Он выглянул в окно и подумал: Джим, Уилл, вы идете? Доберетесь ли вы сюда?
38
Библиотека, попозже — в семь с четвертью, в семь с половиной и в семь и три четверти вечера в воскресенье, окруженная глыбами тишины, наполненная книгами, которые высились на полках, как пирамиды вечности, и невидимые снега времени падали на их вершины.
За стенами библиотеки город дышал, выдыхая своих жителей в карнавальный городок и вдыхая их обратно; сотни людей проходили недалеко от того места, где Джим и Уилл лежали в кустах у библиотеки, то выглядывая наружу, то утыкаясь носами в землю.
— Молчи!
Оба уткнулись в траву. По другой стороне улицы двигалось что-то, что могло быть мальчишкой, могло быть Карликом, могло быть мальчишкой с разумом Карлика, могло быть чем-то вроде шуршащих листьев, которые ветер несет по тротуарам. Но вскоре это, чем бы оно ни было, исчезло; Джим приподнялся, Уилл продолжал лежать, уткнувшись лицом в землю.
— Пошли, ты чего?
— Библиотека, — сказал Уилл, — я боюсь теперь даже ее.
Все книги, подумал он, старые книги, которым по сто лет, прижались там одна к другой, сдирая кожу друг с друга, словно это десять миллионов хищников. Идешь вдоль темных стеллажей, и тисненные золотом названия смотрят на тебя. Между старым карнавалом, старой библиотекой и его собственным отцом, между всем старым… ладно…
— Я знаю, папа там, но папа ли это? А вдруг они пришли, изменили его, сделали его своим, пообещали ему что-то, что не могут дать, а он думает, что могут; и вот
Это было слишком сложно для Джима, которому нужно было действовать, чтобы быть спокойным. Уилл знал, что Джим не выдержит, примется стучать в дверь библиотеки. И они вместе принялись неистово колотить в нее, больше всего на свете желая перепрыгнуть из этой окружающей их ночи в ту ночь за дверью, согретую дыханием книг. Они решились — темнота библиотеки была лучше: едва открылась дверь, запах книг обдал их; словно запах пирогов из духовки, появился папа и засветились его призрачно-светлые волосы. Потом они пробирались по пустынным коридорам, и Уилл чувствовал сумасшедшее желание свистнуть, как он часто свистел за кладбищем на закате, и папа расспрашивал, почему их так долго не было, и они старались припомнить все места, где они сегодня прятались.
Они прятались в старых гаражах, в заброшенных сараях, на самых высоких деревьях, на которые только могли залезть; и им было очень скучно сидеть там, и скука была хуже, чем страх, поэтому они спустились и явились к шерифу, и у них получилась очень хорошая беседа, и этот разговор дал им двадцать безопасных минут прямо в участке; потом у Уилла возникла идея пройти по церквям, и они облазили все колокольни в городе, распугав голубей; было ли безопасно в церквях и на колокольнях — неизвестно, но чувствовалось, что там безопаснее. Однако там они тоже изнывали от скуки, от томительного однообразия, и почти дошли до точки, им впору было сдаться карнавалу, лишь бы покончить с мучительным бездействием, и в это время как раз закатилось солнце. От заката до этого часа было здорово — они пробирались к библиотеке, как если бы она была единственным дружественным фортом, и его теперь могли захватить арабы…
— Вот и добрались, — прошептал Джим и остановился. — Что же я шепчу? Да потому что мы весь день прятались, черт побери!
Он засмеялся и тут же примолк.
Ему показалось, что вдали, в подземных коридорах, послышались тихие шаги.
Но эти звуки были всего лишь эхом его смеха, вернувшимся из глубины книгохранилищ на мягких лапах пантеры.
И все же, когда они заговорили снова, то уже шепотом. Глубина лесов, темнота пещер, полумрак церквей и сумерки библиотеки одинаково побуждают говорить тихо, почти шепотом, заставляют притихнуть, ибо делается страшно, что призрак вашего голоса еще долго станет блуждать по коридорам, когда вас там уже не будет.
Наконец, они вошли в маленькую комнату и окружили стол, на котором Чарльз Хэлоуэй разложил книги, которые читал уже много часов подряд; и только здесь они посмотрели друг на друга, заметили мертвенную бледность лиц и без слов все поняли.
— Садитесь, — отец Уилла придвинул им стулья.
Затем каждый по очереди рассказал то, что знал — мальчики — о появлении торговца громоотводами, о предсказании бури, о длинном ночном поезде, о том, как мгновенно раскинулся карнавал, о шатрах и балаганах, залитых лунным светом, о рыданиях органа-каллиопы, на котором никто не играл; о лабиринте, где само время теряется в прошлом или водопадом зеркал обрушивается в будущее, о карусели с табличкой «ИСПОРЧЕНО»; мистере Кугере, и мальчике с глазами, видевшими все соблазны мира, порожденные и пропитанные гнусными грехами, мальчике с глазами человека, который жил вечно, видел слишком много и, возможно, хотел умереть, но не знал, как…