...И духов зла явилась рать

Брэдбери Рэй Дуглас

— Как же?

— Самое первое. Давайте заглянем в историю. Если бы люди хотели навсегда остаться злыми, они могли бы это сделать, вы согласны? Согласны. Но разве мы выжили бы в лесу со зверями? Нет. В воде с барракудой? Нет. Когда-то мы решили убраться подальше от лап гориллы. Когда-то мы изменили своим плотоядным зубам и принялись жевать колоски и стебли. Мы работали на полях столько, сколько требовалось для пополнения сил, обновления крови, для поддержания своего небольшого отрезка жизни. С тех пор мы пошли по пути от обезьяны к ангелу и стали теперь на полпути. Это была замечательная идея, и мы боялись ее потерять, поэтому мы записали ее на бумаге и построили для нее здания, такие, как эта библиотека. И мы бродим внутри этих зданий, пережевывая эту идею как некий новый сладкий злак, пытаясь предположить, как же все это началось, когда мы сделали первый шаг, когда решили стать иными, чем звери, рыбы и обезьяны. Мне кажется, сотни тысяч лет назад однажды ночью в пещере

проснулся у костра один из косматых первобытных людей, пристально посмотрел на свою женщину и детей, спящих за кучами золы и отбросов, и впервые задумался о том, что они голодают и мерзнут, о том, что они умрут и навсегда уйдут из этого мира. Подумав об этом, он, должно быть, зарыдал. И протянул в ночи руку к женщине, которая однажды должна умереть, и к детям, которые должны последовать за ней. И на следующее утро он стал чуточку больше любить их, ибо увидел, что в них, как и в нем, есть зародыш смерти. И он почувствовал, как это семя пульсирует в его груди, развивается, растет день ото дня и толкает, ведет его тело в вечную тьму. Итак, этот человек первым узнал то, что все мы знаем теперь: час нашей жизни короток, а вечность простирается бесконечно. Вместе с этим знанием приходит жалость и милосердие, поэтому мы бережем других для грядущих, более тонких и таинственных благ любви. Итак, кто же мы? Мы существа, которые знают, и знают слишком много. Это ложится на нас таким бременем, что мы не знали, смеяться нам или плакать. Животные не умеют ни того, ни другого. Мы же плачем или смеемся в зависимости от времени года и от обстоятельств… И все-таки я все время чувствую, как карнавал наблюдает за нами, высматривает, что, как и почему мы делаем, и он захватит нас, как только решит, что мы созрели.

Чарльз Хэлоуэй умолк, заметив, как мальчики пристально смотрят на него; он покраснел и отвернулся.

— Мистер Хэлоуэй, — негромко воскликнул Джим, — это замечательно. Продолжайте же.

— Папа, — с восторгом сказал Уилл, — я никогда не знал, что ты можешь так говорить.

— В таком случае, тебе не мешало бы меня послушать здесь по ночам — ничего, кроме рассуждений. — Чарльз Хэлоуэй покачал головой. — Да, тебе следовало бы послушать. В любой день, который ты выбрал бы в прошлом, я рассказал бы тебе еще больше. О чем я рассуждал? Главным образом о любви, как мне думается… да… о любви.

Уилл сразу поскучнел. Джим настороженно вслушивался, ожидая продолжения.

Это заставило Чарльза Хэлоуэя задуматься.

Что он мог сказать, что помогло бы им почувствовать его настроение? Мог ли он сказать, что любовь превыше всего, что в ней причина и основа всякого опыта? Что это цемент, который скрепляет жизнь? Мог ли он сказать обо всем, что перечувствовал и передумал сегодня ночью, в этом диком мире, вертящемся вокруг огромного солнца, которое преодолевает громадные пространства, летящие через чудовищные безмерности, и все это куда-то, а, может быть, прочь откуда-то? Мог ли он сказать: мы разделяем со всеми эту поездку на вселенской карусели со скоростью миллиард миль в час? У нас есть общая причина противостоять этой вселенской ночи. Вы начинаете с меньших причин. Почему любишь мальчика, запускающего бумажного змея в первые дни марта, когда весеннее небо великолепно? Потому что чувствуешь сам, как горят пальцы, обожженные бечевой. Почему любишь незнакомую девушку, склонившуюся над колодцем, которую видишь из окна проносящегося мимо поезда? Потому что твои губы вспоминают влажную прохладу железного ведра и полдень, который навсегда потерян в прошлом. Почему плачешь, видя незнакомого человека, умирающего при дороге? Потому что он напоминает тебе друзей, с которыми ты не виделся сорок лет. Почему смеешься, когда клоуны дерутся из-за куска торта? В этот миг мы пробуем на вкус не только сладкий крем, но и самое жизнь… Почему любишь женщину, которая стала твоей женой? Ее нос дышит воздухом мира, который я знаю, поэтому я люблю ее нос. Ее уши слышат мелодию, которую я мог бы напевать в полуночный час, поэтому я люблю ее уши. Ее глаза с восторгом следят за сменой времен года, поэтому я люблю ее глаза. Ее язык познал вкус айвы, персика, вишни, мяты, лимона, поэтому я люблю слушать, как он произносит слова. Ее плоть познала жар, холод, горе; я знаю огонь, снег и боль. Мы разделили с ней, много раз разделили опыт жизни. Мы вместе пережили миллионы мучительных событий. И отрезать хоть одно чувство — значит отрезать часть жизни. Если же отрезать два чувства, жизнь тут же расколется пополам… Мы любим то, что мы знаем, мы любим то, что мы есть. Общая причина есть у рта, уха, глаза, у языка, у руки, у носа, плоти, у сердца и души…

Но… как сказать об этом?

— Смотрите, — он решил попробовать, — что получится, если посадить в вагон поезда двух людей — солдата и фермера. Один начнет говорить о войне, другой о пшенице; они наскучат друг другу до того, что в конце концов завалятся спать. Но пусть один из них заговорит о беге на длинные дистанции, и если другой хоть раз в жизни пробежал милю, то они будут бегать всю

ночь, как мальчишки, высекая из воспоминаний искры дружбы. Точно так же у всех мужчин есть одна общая тема — это женщины, и они могут говорить об этом весь день и всю ночь. Адская штука.

Чарльз Хэлоуэй остановился, покраснел, сознавая, что главная цель разговора еще впереди, но он не представлял, как же до нее добраться. Он пожевал губами.

Папа, не останавливайся, подумал Уилл. Когда ты говоришь, это заполняет все вокруг. Ты спасешь нас. Продолжай.

Пожилой человек безошибочно понял взгляд сына, ту же самую мысль он прочел и в глазах Джима; затем медленно пошел вокруг стола, здесь прикасаясь к изображению ночной бестии, там потрогав картинку, на которой схватились в драке оборванные косматые старухи, притронулся к звезде, к серпу луны, к древнему солнцу, к песочным часам, в которых вместо песка сыпалась костяная мука.

— Когда я начал говорить, сказал ли я что-нибудь о том, что значит быть хорошим? Господи, я не знаю… Увидев на улице, что стреляют в незнакомого человека, вы вряд ли поспешите на помощь. Но если за полчаса перед этим вы провели с ним десять минут и немножко узнали о нем и его семье, вы не раздумывая броситесь вперед и попытаетесь предотвратить убийство. Значит, знание — это хорошо. Незнание или нежелание знать — это плохо и безнравственно. Вы не можете действовать, если не знаете. Невежественное действие сбросит в пропасть вас самого. Господи Боже мой, наверное, вы можете принять меня за сумасшедшего. Можно подумать, что нам следовало бы гоняться по улицам и охотиться на воздушные шары как на слонов, как это делал Уилл, но в действительности прежде всего нам следует узнать все, что только можно, об уродах с карнавала и о том человеке, который управляет ими. Мы не можем быть хорошими, пока не узнаем, в чем суть плохого, поэтому стыдно не воспользоваться временем и не сделать этого. Закончится сегодняшнее представление, и толпы зрителей разойдутся по домам. Я чувствую, что тогда-то люди осени и нагрянут к нам. У нас есть в запасе, возможно, часа два времени.

Джим подошел к окну и вгляделся в даль, где стояли черные балаганы и орган-каллиопа играл, и мир поворачивался в ночи как огромная карусель.

— Разве это плохо? — спросил он.

— Плохо? — возмущенно крикнул Уилл. — Конечно плохо. И ты еще спрашиваешь?

— Успокойтесь, — сказал отец Уилла. — Джим задал хороший вопрос. Ведь на первый взгляд представления карнавала просто великолепны. Но человек, повидавший жизнь, обращает внимание вот на что: ты не можешь получить что-то из ничего. Ведь фактически ты получаешь от них пустышку, а полагаешь, что получил нечто. Проще говоря, они дают тебе пустые обещания, ты подставляешь им свою шею и — бам!

— Откуда они приходят? — спросил Джим. — Кто они?

Уилл вместе с отцом подошел к окну. И Чарльз Хэлоуэй сказал, вглядываясь в далекие балаганы:

— Может быть, в некие времена, еще до Колумба, это был просто человек, скитавшийся по Европе, звеневший колокольчиками, пришитыми к штанам у лодыжек; он нес на плече лютню, отчего его тень походила на тень горбуна. Может быть, миллион лет назад человек, по облику еще похожий на обезьяну, переполненный несчастьями других людей, вдруг нашел в этих несчастьях скрытую сладость, которую он принялся жевать, как мы жуем мятную жвачку, и несчастья других придавали ему бодрости и желание жить. Может быть, сын, оставшийся после него, усовершенствовал приспособления, изобретенные отцом для людских мучений — все эти капканы, ловушки, костоломы, обручи, сдавливающие голову, вызывающие судороги, все, что обманывает дух и истязает тело.

Эти люди стали сбрасывать отбросы в уединенные пруды, в которых от этого зародились и размножились комары, несущие болезни, москиты, кусавшие по ночам тело так, что оно вспухало, и потом карнавальные френологи, любовно прикасаясь к опухолям, пророчествовали. Так — от одного человека здесь, от другого там, появились пронырливые, как их скользкие взгляды, люди, которые злее собак, для которых лучший подарок — беда других, люди, потворствующие скупости, убожеству, для которых наслаждение — подслушивать у дверей спален, как несчастные мечутся во сне от угрызений совести.

Ночные кошмары — их хлеб. Они мажут его болью, как маслом. Они сверяют свои часы по скрипу жуков-могильщиков и торжествуют во все века. При постройке пирамид они были надсмотрщиками с ременными плетками и наслаждались соленым потом и горем рабов. Они шныряли по Европе на Белых Конях Чумы. Они нашептывали Цезарю о том, что он умрет, а потом продавали кинжалы на большой мартовской распродаже. Некоторые из них, ленивые шуты, подпирали императоров, тиранов и припадочных проповедников. Они странствовали по времени, как цыгане по дорогам, их становилось все больше, они распространялись по всему миру, где множились восхитительные виды боли и несчастий, на которых можно было хорошо нажиться. Караван катился по длинной дороге, они спешили за ним из времен готики и барокко; они смотрели на свои вагоны и экипажи, похожие на средневековые гробницы, украшенные резьбой, которые когда-то тащили лошади, мулы или, может быть, даже люди…