...И двадцать четыре жемчужины
Шрифт:
Лисовскому во что бы то ни стало необходимо было разыскать сокровища. Это вопрос его безопасности, вопрос жизни. К помощи Эньшина он не может прибегнуть, Не может рассказать ему, как все в самом деле обстояло с кражей и убийством Засекина. И хоть Лисовский ненавидит Эньшина, но ему приходится терпеть сообщника.
Эньшин не мог допустить передачи ценных вещей в другие руки. Если бы эти предметы не уходили за пределы страны, кажется, было бы легче. Вот в других условиях... можно придумать новый ход, перепродать, сделать красивую коммерческую комбинацию. Но это
Эньшин не знал, какие доходы имеет «хозяин» от торговли «русскими сувенирами», как он их называл. Но, очевидно, немалые, даже со всей оплатой расходов. Эньшин понятия не имел, что Лисовский не просто человек, которому поручено беречь собственность «хозяина», а резервный агент, все материалы на которого были в свое время сохранены и находятся у «истинных» немцев, «продолжающих великое дело нации»; и что Лисовский, которого Эньшин презирал, — фигура куда более значительная, чем он, Эньшин, человек с сомнительной репутацией. Правда, неизвестно, как обошелся бы «хозяин» с Лисовским, знай он, что их резервный, живущий в России под собственной фамилией, с чистой биографией, без их указания пошел на убийство какого-то реставратора.
«Надо иметь ум, — сказал бы «хозяин», — нужно сделать так, чтобы обойтись без убийства, чтобы похищенное вернулось на место и реставратор молчал, считая, что был в пьяном бреду».
Эньшин был убежден — все задуманное ему удастся. Удалось ему дело с записями Истомина, и теперь Дальнев и Дутько действуют по его указаниям. И Дутько приходится платить ему, Эньшину, дань в валюте.
Да, ему везет. Впрочем, здесь не только везение — это результат умения все обдумать, составить точный план действий, использовать благоприятные обстоятельства.
Что касается Дальнева и Дутько, то они зажаты им в кулак.
Эньшин знает, как мучительно отдавать деньги. Дутько, должно быть, днями и ночами обдумывает, как бы избавиться от уплаты «дани». Поэтому не исключено, что могут быть попытки отправить его, Эньшина, за решетку. Но он это предусмотрел. Предупредил, что у него в надежном месте хранится касающийся их материал, весьма интересный для органов, который сразу же их выдаст, и они окажутся в нежелательном для них месте. Он может тогда чистосердечно рассказать, как Дутько проводит свои «операции» по вверенному магазину, кто ему помогает. Он не был бы Эньшиным, если бы своевременно не запасся всевозможными компрометирующими сведениями о своих «близких друзьях».
Что касается второй возможной попытки отделаться от него путем примитивным и пошлым, замыслив отправить его на тот свет, так это еще хуже для них — мера наказания к ним будет применена более суровая, о них станет известно все, как и в первом варианте. Дутько перестанет платить ему дань, но зато лишится всех доходов, всего имущества, и в лучшем случае они с Дальневым поедут на долгие годы осваивать специальность лесорубов в весьма отдаленные районы.
Посему Дутько и Дальневу куда выгоднее помогать Эньшину во всем, не перечить, а считать
Эньшин знал о валютных делах Дутько во многих подробностях, Дальнев тоже знал, но делал вид, что даже не догадывается об этом. С Дальневым у Эньшина был другой расчет — ему выгоднее через него оформлять дела с художниками. Теперь «бригаду» Эньшина Дальнев снабжал заказами, и Эньшину не нужно было тратить на это время, деньги и силы.
ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ
Анохин задолжал и Эньшину и Пожидаеву. На два дома жить нелегко. Нина сердится, что он тратится еще и на нее. Если бы они жили вместе, все было бы проще. Анохин надеялся на договор, но он не состоялся: видно, ему не повезло — с другими заключили. Значит, опять нужна халтура.
Пожидаев встретил Анохина сердечно:
— Вот получил тут немного. Надоело вкалывать, целый день у мольберта. Пошли-ка в «Баку». Пити, шашлычок съедим, а то отощаешь совсем от холостяцкой жизни... Ты когда думаешь с Ниной съезжаться?
— Да ведь развод еще нужен. Не знаю, сколько времени пройдет. И жить нам негде... Снимать комнату придется, тоже деньги нужны.
— Уже все истратил? Да. Ниночки, видно, дорого обходятся...
— Хватит, — резко оборвал Павел, — Нина ни при чем. Не такой она человек, свое все отдаст...
— Ну, это редкость, что и говорить.
Анохин от ресторана отказался, тогда Пожидаев пообещал поговорить о нем с Эньшиным.
На другой день Пожидаев позвонил Анохину и сказал, что Эньшин назначил Павлу встречу у себя дома.
Эньшин принял Анохина приветливо: поставил на стол коньяк, фрукты. Налил Павлу полный бокал, свой лишь пригубил.
— Хоть коньяк полагается пить из маленьких рюмок, но это больше принято на Западе, а в России надо пить по-русски... Так что там у вас с выставочными делами?
Павел рассказал о том, что сняли с экспозиции выставки его картину, что с заключением договора тоже постигла неудача. В раздражении ругал работников Художественного фонда: мол, дают процветать всяким приспособленцам. Творчество при таком положении дел — сущая мука. Порой хочется к черту уничтожить все созданное, забыть о живописи, работать хоть каменщиком — зарплатой обеспечен, слава и почет. И главное, нужен. А он, художник Анохин, начинает думать, что никому ни до него нет дела, ни до его живописи...
— Ну, это вы уж слишком, — возразил Эньшин. — Временные трудности у всех бывают, что поделать...
— Но ведь так можно исхалтуриться, о настоящем искусстве забыть, — перебил его Анохин.
Много горького, а порой преувеличенного в разгоряченном и раздраженном состоянии наговорил Павел. Эньшин терпеливо слушал, всем видом выражая понимание и участие. Он лишь изредка вставлял замечания, возражая Анохину.
— А вы не преувеличиваете, Паша, все это?
Для Анохина такие вопросы подобны зажженной спичке, брошенной в горючее. И, выговорившись, он еще долго не мог успокоиться, пока не спохватился, что время позднее, и стал прощаться.