...И двадцать четыре жемчужины
Шрифт:
— И вы из-за этих рукописей специально ездили в Ленинград?
— Исключительно из-за этого. Меня очень заинтриговало письмо Истомина.
— Вы можете нам сказать, что же в письме было такого интригующего?
— Я взял его с собой... Вот... посмотрите.
Сухарев прочитал письмо.
— Что вы можете предположить насчет содержания этих записок?
— В том-то и дело, что не могу даже представить, о чем речь.
— А вы не пытались разыскать их?
— Нет. Мне, конечно, хотелось бы их найти, но ведь ни малейшей зацепки... Мне важно знать, что же хотел сообщить
— Пока обсуждаем версии. Насколько хорошо вы знали Истомина?
— Ответить на это довольно затруднительно. В те времена мне было не до того, чтобы вникать в характеры. Вообще-то, как я помню его, он производил впечатление интеллигентного человека, не пользовался блатным жаргоном, там это было редким исключением. Держался очень незаметно... На моем участке он работал учетчиком. А вообще-то я еще раньше, в Киеве, был знаком с ним. Но это было, как говорится, шапочное знакомство, а потом вот привелось увидеть его уже зэком. Знаете, я, может быть, там, на прииске, умышленно старался избегать его — он вызывал у меня какое-то особенное сочувствие... Это даже трудно объяснить.
— Ну что ж, спасибо вам за сведения. Интересно, вот вы журналист. Там, на Колыме, вам удавалось писать?
— Тогда такой возможности почти не было. Да я ведь университет позже окончил. Теперь стараюсь наверстать упущенное.
— Журналист... Профессия уж очень интересная... Можно сказать, весь мир перед вами... Вы, наверно, и искусством интересуетесь?.. И на выставках часто бываете? Не пишете о них?
— Нет. Хотя вы угадали, искусством интересуюсь, особенно изобразительным.
— И художников знаете?
— Так, немногих. Довольно узкий кружок.
— А больше кем интересуетесь — молодыми или «старичками»?
— Пожалуй, и теми и другими.
— А художник Эньшин вам не знаком?
— Эньшин?.. Нет, я только слышал о нем, да и то нелестные отзывы. А что? Вам нравятся его работы?
— Я их не видел. Мне тоже о нем рассказывали и тоже отзывались отрицательно.
Потом Сухарев поинтересовался, долго ли Ясин пробудет в Москве, и сказал, что есть надежда отыскать эти загадочные «записки».
На Сухарева и Бурмина Ясин произвел хорошее впечатление. Но... Вот ведь какие ребусы загадывает иногда жизнь: они-то разыскивали возможный автопортрет некоего художника, тот, что на фотопленке, найденной у Фогеля, а оказалось, что это портрет журналиста Ясина.
Бурмин достал из стола цветные отпечатки с этой пленки. Они увидели, что портрет выполнен превосходно — художник сумел передать не только внешнее сходство, но и обаяние личности Ясина.
— Кто же все-таки автор этого портрета, так это и не удалось выяснить. Ну, довольно любоваться. — Бурмин убрал снимки. — Что теперь скажет полковник, я заранее знаю... Съязвит, что нам просто везет. Но все же он будет доволен.
Весь этот день Кузнецов никак не мог сосредоточиться на работе — он реставрировал старинную икону. Но дело сегодня не спорилось, и Кузнецов решил пойти на выставку: нужно было увидеть работы знакомых художников.
Кузнецов прохаживался по залам,
«Нужно узнать, кто он... необходимо как-то удержать его!..» Для раздумий не оставалось времени. Кузнецов решился, подошел к говорившему.
— Молодой человек, извините. Можно вас на минутку?
— К вашим услугам.
Они отошли в угол зала, и Кузнецов спросил:
— Вы меня не узнаете?
Мужчина посмотрел непонимающе:
— Простите, нет, не узнаю...
— Ну как же, постарайтесь вспомнить. Вы еще мне икону «Положение во гроб» предлагали. Так вот, мы бы могли возобновить этот разговор...
Лицо мужчины было спокойно.
— Совершенно ничего не понимаю. Какая икона? О чем вы?
— Вспомните. Вспомните. Я Кузнецов, живу на улице Усиевича. Мы с вами тогда до рынка дошли...
— Извините, но это какое-то недоразумение. Вы меня с кем-то спутали.
— Да нет же, нет. Это были вы, я хорошо помню.
— Но это просто нелепость. Иконы?.. Нет, нет, вы ошибаетесь.
И он вернулся к своим спутникам.
Кузнецов не мог сообразить, что ему предпринять. Он не знал ни имени, ни фамилии этого человека. Пока раздумывал, мужчина ушел.
«Эх, проворонил. Нужно было сразу позвонить Бурмину. Он бы прислал кого-нибудь... Неужели этот человек член МОСХа? Вряд ли. Тогда я встречал бы его на собраниях... Ведь, можно сказать, ход к муренинской коллекции был в моих руках, вот растяпа!..»
Кузнецов вышел на улицу. Не доходя до метро, позвонил по автомату Бурмину и рассказал ему о встрече.
— Да-а... — протянул Бурмин, — действительно, трудно было в такой момент что-нибудь придумать. Спасибо, что позвонили, Николай Васильевич. Вы ведь понимаете, как важно нам выяснить, кто этот человек.
Бурмин рассматривал этюды Кораблева, расставленные на полу и стульях. Слева на стене приколоты три небольших рисунка. На одном — прямо на зрителя мчится на коне по степи женщина в военной гимнастерке и буденовке. На другом — комната богато обставленного дома, у горящего камина двое — та самая женщина с кружкой в руках и чубатый военный. На третьем — она уже в шинели, среди красноармейцев.
— Это что? Ваши иллюстрации? — спросил Бурмин.
— Да. К «Гадюке» Алексея Толстого. Заготовки на будущее. — Кораблев присел на диван. Ему вся эта история с Эньшиным была неприятна. Опять вспомнил, как читал чужие записки. До сих пор не мог успокоиться. «Но, впрочем, — оправдывал он себя, — иначе не обнаружились бы злоупотребления, о которых писал Истомин». Кораблев слышал разговоры о том, что в Художественном фонде, мол, встречаются люди нечистые, но то, что он узнал из «записок», было гораздо серьезнее. Он готов был всячески помочь в разоблачении жуликов. Ведь Дутько связан по работе с представителями зарубежных стран, а Дальнев — член правления, помимо прочих своих функций.