...И двадцать четыре жемчужины
Шрифт:
— Но позвольте, ведь мне за заказы платить приходилось, большая часть этих денег шла на оплату хозяйственникам. Получить заказы очень трудно.
— Все это покажите в цифрах.
— Я напишу, но вы укажите в протоколах, что я сам, добровольно во всем признаюсь. Ведь многие люди такими делами занимаются, и им ничего, а вот меня к ответу...
— Кстати, в своих показаниях напишите, что за отношения у вас с художником Юрием Федоровичем Пожидаевым?
— При чем тут Пожидаев? Не описывать же мне всех своих знакомых. Их слишком много.
— Всех не имеющих к вашим делам отношения можете не упоминать, но о Пожидаеве напишите
«Ах, черт, — подумал Эньшин. — Уж не Анохин ли донес?.. Нет, вряд ли. Ведь ему это не на пользу».
Голодовку Лисовский не объявил. Он написал жалобу и ждал освобождения.
Бурмин уже создал в своем представлении схему поведения Лисовского, и на этот раз вызвал его, чтобы показать фотографии.
Как и в предыдущие дни, Лисовский молча сел и на заданные ему вопросы не отвечал.
Тогда Бурмин положил перед ним фотографии. Что-то дрогнуло в лице подследственного, он как будто насторожился, но тотчас же взгляд стал отсутствующим.
— Признаете ли вы себя на этих фотографиях, гражданин Лисовский?
Бурмин не особенно надеялся на ответ, но Лисовский сказал:
— Не я. Чужие фотографии.
— Но есть свидетели, подтвердившие, что на этих фотографиях именно вы.
Лисовский не ответил. Бурмин велел увести его.
Вслед за Лисовским Бурмин вызвал Эньшина. Этот пришел, шаркая ногами, словно передвигал их с трудом. Серая щетина изменила его лицо. Он не брился — старался выглядеть жалким и беспомощным.
— Гражданин следователь, — голос Эньшина звучал слабо, — меня нужно поместить в больницу. Вы же видите, я болен.
— Я говорил с врачом. Он сказал, что помещать вас в больницу нет необходимости, что вы здоровы.
На какой-то момент в лице Эньшина появилось злобное выражение, но он тотчас же безвольно опустил плечи, взгляд стал страдальческим.
— Как долго будет идти следствие?
— Во многом это будет зависеть от ваших показаний. Кстати, есть новости. У вашего «знакомого», Райнера, изъяты все вещи, переданные ему вами. И не только это. Клеветнические материалы на наш строй, в сборе которых вы принимали активное участие. Вот посмотрите.
Эньшин внимательно прочитал все, что дал ему Бурмин.
— Сообщите все обстоятельства сбора этого материала, цели, с какими вы это делали, и кто еще принимал в этом участие.
— Но ведь вам, должно быть, все рассказал Райнер.
— Я задаю вам вопросы, извольте на них отвечать. И помните: скрывая что-то, вы затягиваете следствие, усугубляете степень своей виновности. Расскажите, когда вы шантажировали художника Анохина Павла Корнеевича, зачем сделали запись его высказываний?
— Я не знаю, поверите ли вы, но мне нечего скрывать от вас. Запись разглагольствований Анохина я сделал с определенной целью. Этот так называемый «художник», да еще член МОСХа, — ярый антисоветчик. Он не раз враждебно высказывался. Собирался предать Родину и уехать за границу... Я хотел раскрыть его подлую натуру, для чего и сделал запись. С целью его разоблачения... Ведь по записи могли понять, что я вполне лояльный человек. И хотя я нарушил закон, соблазнился наживой — вы же знаете, какую власть над человеком имеют деньги, — но я никогда не был враждебен нашему строю. Меня погубила широта натуры, щедрость, если хотите знать... Но я не способен на предательство... А вот Анохин — это морально опустившийся человек, враждебно настроенный. Он алчный, наглый, способен
Все это Эньшин произнес слабым голосом, с передышками.
— Какую роль вы играли при сборе враждебной нашему строю информации?
— Если вы имеете в виду какие-либо беседы с художниками, которые вел Райнер, то я могу признать себя виновным лишь в том, что один раз проводил его в мастерскую к Сентюриным, у которых Райнер хотел посмотреть иконы. Но я при беседе не присутствовал, знать, о чем они говорили, не мог... Вот я вам честно во всем признался. Я очень устал и прошу, гражданин следователь, распорядитесь, чтобы меня отвели в камеру. Я плохо чувствую себя.
— Хорошо, вас скоро отведут. Ответьте еще на один вопрос: у нас есть факты, доказывающие, что вы познакомили Райнера с Лисовским и таким образом помогли незаконно вывозить наши национальные ценности за пределы страны. Это, как вы сами понимаете, усугубляет степень вашей виновности. Вы действовали не один, а создали целую группу: вы, Райнер, Лисовский, Пожидаев.
— Это неправда, неправда... Я не знакомил Грюбеля с Лисовским. Наоборот, Райнер познакомил меня с Лисовским. Я вам все расскажу, я просто коммерсант, ни в какой группе не был... Ни о какой группе не знаю. Действовал один. Так и запишите.
— Расскажите все по порядку.
— Да, да, я все расскажу. Никакой группы не было. Мне хотелось немного подработать...
Бурмин вышел на улицу. За ночь ветер намел кучи листьев, они шевелились каким-то сухим, жестяным шорохом. Среди этого бледно-желтого и оранжевого мельтешения, словно мазки на холсте импрессиониста, выделялись крупные листья кленов.
Бурмин шел мимо Чистых прудов — и здесь, на воде, грустными, одинокими корабликами плавали опавшие листья. На асфальте оглушительно чирикали воробьи, пригретые неярким осенним солнцем. На берегу чистили перья дикие утки. Бурмин любил это место. Сейчас здесь было малолюдно. Он присел на пустую скамейку и с удовольствием вытянул ноги. Да, ему нужно хорошо подготовиться к сегодняшнему дню. Так, наверно, прыгун готовится к решающему прыжку. Бурмин чувствовал, как напряжен его мозг и даже, казалось, мышцы. Он прикрыл веки и еще и еще раз продумывал ход предстоящего допроса.
Как обычно, Лисовский вошел, сел, исподлобья окинул взглядом комнату, равнодушно, как на неодушевленный предмет, взглянул на Бурмина.
— Итак, гражданин Лисовский, — сразу же начал Бурмин, — как показали Эньшин и Райнер, вы были знакомы с Райнером давно, а точнее — познакомились в годы войны. Я даю вам возможность рассказать все самому.
— Как Эньшин? Что вы выдумываете? Его же нет... Провоцируете?..
Бурмин позвонил. Отдал распоряжение привести Эньшина. Куда делся отсутствующий взгляд Лисовского!
— Если Эньшин жив, почему меня здесь держите? И не путайте меня с каким-то Райнером. Раз Эньшин жив, значит, все...
Эньшин, увидев Лисовского, замер и оцепенел. Кровь сошла с лица, и он стоял с остановившимся взглядом. Через несколько мгновений, однако, ожил, обратился к Бурмину:
— Гражданин следователь, я не хочу видеть этого человека. Он мой враг. Он меня ненавидит. Не верьте ни единому его слову... Это он втянул меня в свои грязные дела...
— Прекратите истерику, гражданин Эньшин. И отвечайте на вопросы. И вы и Лисовский.