...И двадцать четыре жемчужины
Шрифт:
В Европе он будет состоятельным человеком, заведет свое дело. Только скорее бы пересечь границу. Скорее сесть на теплоход. И наконец выбросить из памяти кошмары Старицкого монастыря. Там, в Европе, он заставит себя забыть все... Но сейчас он не может отогнать, уничтожить в памяти заживо погребенного Лисовского, бегство из подземелья...
...Лисовский был поражен, когда Эньшин открыл проход под часовней. Спустившись вниз, увидел, что сундук стоит на том же месте. Еще больше был поражен Лисовский, наблюдая, как Эньшин открыл в стене проход из-под часовни в провал. Вслед за Эньшиным Лисовский со страхом спустился туда. Открыли тяжелую дверь и очутились в узкой пещере. «Так вот каким путем выкрал Эньшин содержимое сундука!»
— Значит,
— Что вы городите: «вашим вещам». Они никогда не были и не будут вашими. Сейчас они мои, а потом будут у Райнера.
— Нет. Они сначала должны быть у меня. Отдайте немедленно.
— Да получите, получите вы их!
Проход был кое-где укреплен столбами. Встречались небольшие завалы. Пройдя значительное расстояние, Эньшин остановился, осветил стены, что-то искал на них.
— Придется вам, Лисовский, подождать меня здесь! Мы пошли не совсем правильно. Сидите и ждите.
— Фонарик оставьте.
— Зачем? Вдруг мой испортится? Нужен запасной. А вам все равно не надо двигаться.
Эньшин ушел. Свет фонарика все слабел, и наконец Лисовский оказался в полной темноте. Он присел на корточки и стал прислушиваться. Ни единого звука не было слышно.
Лисовский думал о сокровищах, которые должен отдать ему Эньшин, о том, как он постарается встретиться с «хозяином», а потом уехать за границу. Все это давно продумал...
Эньшина все не было. Потом до Лисовского донесся неясный шум и легкое сотрясение — и так несколько раз. Лисовский вдруг страшно испугался — уж не произошел ли обвал и не придавило ли Эньшина? Он еще подождал, но потом его охватил ужас при мысли о том, что если погибнет Эньшин, то где же он, Лисовский, будет искать спрятанное? Решил ползти обратно, в том направлении, куда ушел Эньшин. Прополз немного и увидел свет от фонарика. Появился Эньшин. Лисовский ожил:
— Вы целы?
— Как видите.
— Я думал, вас засыпало.
— Да, едва уцелел. Но завал большой. Обратно к часовне нам уже не пройти.
— Как же быть? Ведь и в других местах может обвалиться.
— Боитесь? Все равно идти нужно.
Двинулись дальше. Пройдя некоторое расстояние, Эньшин остановился:
— Обождите еще. Пойду посмотрю ход — тут рядом развилка.
— Я пойду с вами. Больше не останусь.
— Что еще за разговоры? Мне нужно, чтобы вы ждали здесь. И не возражайте.
Лисовский остался. Через некоторое время ему показалось, что кто-то стучит по стенам. Потом он снова услышал шум обвала.
— Что это? Что?! — вскочил Лисовский. Стал прислушиваться. Кругом тихо. Лисовский так и не дождался Эньшина. Он решил, что того завалило. Двинулся наугад, осторожно, ощупывая руками стены. Чем дальше он продвигался, тем ужас все сильнее сковывал его. Он боялся обвала, боялся заблудиться. Сплошная темнота давила страшной тяжестью. Порой ему казалось, что он сходит с ума. Наконец уперся в груду камней. Стал обшаривать их, пытался разгрести. Он не знал, сколько прошло времени. Обессиленный, встал на четвереньки и пополз обратно. Снова наткнулся на завал и закричал. Кричал до тех пор, пока силы совсем не оставили его, и он упал. Его мучили жажда и голод. Хотя бы глоток воды... Когда он дополз до места, где, как он считал, погиб Эньшин, собрав остаток сил, заплакал, стал в исступлении царапать землю. Сверху вдруг упал большой камень, размозжил кисть руки. Дикая боль пронзила его. Он прижал руку к груди и завыл. Потом потерял сознание.
Эньшин замуровал Лисовского навечно. Он знал, что из пещер ему не выбраться. Он сам вызвал обвал, который отрезал путь назад, к часовне. И другой ход он перекрыл. Рычаг, открывавший выход в овраг, сломал. Никто не найдет Лисовского.
Ленинград был окутан осенним дождем. Нева, памятник Петру, Исаакий, Дворцовая набережная, Невский — все медленно отодвинулось и таяло, растворяясь в пелене дождя.
Эньшин лежал в каюте. Мягко падал свет от настольной
Прикосновение чьей-то руки разбудило Эньшина. Трое людей находились в его каюте. «Что это? Я забыл закрыть дверь?» — сквозь дремоту подумал он. Но вот один человек встал у постели жены, двое рядом с ним:
— Нам нужно кое-что уточнить, вам придется пройти с нами...
В служебной каюте, куда вошли Эньшины, за столом сидел Бурмин, рядом с ним старший помощник теплохода и еще какие-то люди. Не было сказано ни слова, но, увидев Бурмина, Эньшин узнал в нем того «искусствоведа», с которым сидел рядом в гостях у Кораблева.
— Вы... здесь?.. — Но вдруг осекся и замолчал. И тотчас же он услышал все объясняющие страшные слова:
— Вот ордер на обыск...
От теплохода отошел катер. Человек в штатском держал саквояж, в котором находилось все жизненное благополучие четы Эньшиных: вместе с валютой на крупную сумму лежали две панагии и нагрудная иконка в драгоценных каменьях и жемчугах.
Там, на теплоходе, Бурмин лишь мельком просмотрел драгоценности, аккуратно завернул их.
— Вот так-то... Спасибо Муренину, русскому коллекционеру...
Когда поджидавшая на берегу машина принимала Эньшиных и сопровождавших их людей, Бурмин сказал, словно убеждая самого себя:
— ...Та самая: двадцать четыре жемчужины. Очень ценная.
Кажется, он улыбнулся.
ОЧНАЯ СТАВКА
Находясь в тюремной камере, куда его поместили после больницы, Лисовский пытался разгадать, что узнали о нем работники следствия. Пока разговор с ним вели об иконах, переданных Эньшину. Но он предполагал, что из-за одних икон его вряд ли сразу же после больницы заключили бы под стражу. Ну, допросили бы, взяли подписку о невыезде, но до суда оставили бы на свободе. Что же еще?.. И он начал скрупулезно перебирать все возможные причины ареста. Гибель Эньшина? Но он в ней не виноват, и это нетрудно доказать. Обвинение в продаже икон шито белыми нитками. Некому доказать, что они побывали в его руках: Засекина нет, Эньшина тоже. А больше обвинять его не в чем, да и на допросе его спрашивали только об иконах. Своему аресту он не придавал серьезного значения и считал его недоразумением. А вот злоба, медленно закипавшая, начала его одолевать, как только он подготовил ответы на предполагаемые вопросы следователя. В сознании было одно: «Неужели они добрались до сокровищ? Куда запрятал их проклятый Эньшин? Ведь вещи принадлежат ему, Лисовскому, только ему».
Лисовский сидел, скорчившись, неподвижно уставившись в одну точку. Сначала, при допросе в больнице, он хотел сказать, что попал в пещеру один. Но, подумав, что милиция, видимо, нашла погибшего Эньшина, изменил свои намерения. О том, что Эньшина нашли, ему еще никто не сказал. Постепенно до его сознания дошла мысль о том, как же могли люди, разыскавшие его в подземелье, обнаружить искусно замаскированный вход из-под часовни? Ведь он хорошо знал, что ходы на планах музея обозначены не были. Каким же образом это стало кому-то известно? Стоило ему закрыть глаза, как перед ним начинали мелькать, как в кино, кадры: то гемма с фигурой Христа, окруженная камнями, то искаженное гримасой лицо Эньшина, то голубые озера и горы Швейцарии... потом вспыхнуло запрокинутое, мертвое лицо Засекина, заплясали перед глазами окровавленные стены и инструменты пыток там, у немцев, и глаза будущего его «хозяина», пристально смотрящие на него... Он громко застонал, отгоняя мучительные видения, прохрипел: «Нет, нет, нет...» Потом, стараясь прийти в себя, тяжело поднялся.