...И грянул гром
Шрифт:
— Вы по поводу Димы?
Голованов позволил себе улыбнуться:
— Судя по всему, да. Если, конечно, он еще не объявился.
— Если бы… — дрогнули плечи Чудецкой, и на ее глазах навернулись слезы. — Я уж и надеяться перестала.
— А вот это зря, — успокоил ее Голованов и ненавязчиво произнес: — Может быть, в комнату пройдем? А то… на пороге… неудобно как-то.
— Да-да, конечно. Простите, ради бога, — засуетилась Марина Станиславовна, пропуская гостя в огромный, судя по всему недавнего евроремонта зал. Схватила со спинки кресла женский халат, но, видимо
Не привыкший к подобному радушию со стороны хозяев элитных квартир, Голованов несколько смутился и даже позволил себе откашляться в кулак, что случалось с ним довольно редко.
— Да вы не беспокойтесь, пожалуйста. Поначалу я хотел бы осмотреть комнату вашего сына, ну а потом уже… Потом можно будет и за столом посидеть. Тем более что у меня будет целый ряд вопросов относительно вашего Димы.
— Да. Да-да! Конечно, — вновь засуетилась хозяйка дома. — Разуваться не надо, нет. Проходите, пожалуйста.
Проводив гостя в комнату сына и разрешив ему порыться в ящичках его стола, а также в бельевом шкафу, она еще какое-то время постояла на порожке, скорбно поджав губы, и ушла в кухню. Перед тем как оставить Голованова одного, спросила:
— Вы, наверное, голодны? Сейчас уже вечер… Может, приготовить чего-нибудь?
Интеллигентный Голованов благодарно улыбнулся:
— Ну-у, ежели, конечно, это вас не затруднит…
— Господи, да о чем речь! Я хоть на минутку-другую отвлекусь. Знаете, этак ведь и с ума можно сойти. Мысли такие в голову лезут, что…
И она безнадежно махнула рукой.
Марина Станиславовна Чудецкая имела все основания опасаться за дальнейшую судьбу сына. Выдвинув ящички письменного стола, Голованов без труда обнаружил небольшой, довольно примитивный тайничок, в котором лежала коробочка с планом. Поискал еще немного — и на задней панели зеркального шкафа-купе обнаружил еще один столь же примитивный тайничок.
Опий.
Теперь уже не оставалось сомнений, что исчезновение Дмитрия Чудецкого каким-то образом завязано на наркоте. Или же связано с наркотиками, что в общем-то не одно и то же.
Вернув заначку для курева и порошок на прежнее место, Голованов еще раз беглым взглядом прошелся по комнате, стены которой были украшены увеличенными фотографиями неизвестных ему пианистов, схваченных мастерами фотографии в моменты наивысшего творческого экстаза. Закрытые глаза, высоко вскинутые или же почти упавшие на клавиши головы и руки… Пальцы рук, из-под которых вырывались застывшие на фотографиях звуки.
И только на одной стене, как бы возвышаясь над остальными исполнителями, висели две фотографии в рамках, от которых Голованов не мог оторвать восхищенного взгляда.
Ван Клайберн и Эмиль Гилельс. Два великих пианиста, покоривших своей игрой мир. Фотографии висели друг против друга, и ощущение было такое, что эти два гения, до чертиков уставшие от мировых турне, выступлений в лучших концертных залах и конкурсах на звание «лучший», просто наслаждаются своей игрой, чтобы уже в следующую секунду с силой бросить свои пальцы
Засмотревшись на фотографии, Голованов даже не заметил, как в дверном проеме застыла мать Чудецкого, и только ее голос, тихий и как бы ушибленный, заставил его оторваться от фотографий.
— Нравится?
— Не то слово.
— Тот, что справа, — Клайберн, американский пианист. А второй…
— Я знаю. Гилельс.
— В лицо знаете Эмиля Гилельса? — не смогла удержаться Чудецкая.
— А почему бы и нет? — не менее ее удивился Голованов. — Мне как-то случилось на его концерте побывать, перед Афганом. Ну а когда вернулся… Жалко, что второй раз вживую не услышал. К этому времени Эмиль Григорьевич уже умер.
Видимо, ничего подобного Чудецкая никогда не слышала от своих арбатских клиентов, которые тоже порой не брезговали «высоким искусством», и теперь пожирала сыщика глазами. Эмиль Григорьевич… случилось побывать на концерте… и в то же время Афган… Так, может, он вовсе и не сыщик?
«Сыщик-сыщик», — хотел успокоить ее Голованов, однако вслух произнес негромко:
— Может, на кухню пройдем? Или в комнату. Чтобы поговорить. Ирина Генриховна сказала, будто ваш Дима записную книжку дома оставил?
— Да, конечно, — наконец-то пришла в себя хозяйка дома. — И если вы здесь уже закончили… — она обвела рукой комнату сына, — то прошу на кухню.
И добавила, словно оправдываясь:
— Знаете, люблю свою кухню. Там… там уютнее как-то. Особенно в эти дни.
Когда Голованов прошел на кухню, где уже был накрыт стол, он не мог не согласиться с признанием хозяйки дома, что она любит свою кухню. Ее было нельзя не полюбить. И если вся квартира была отремонтирована под впечатляющий, но совершенно безликий «евростандарт», в общем-то чуждый истинному москвичу, то этот уголок квартиры утопал в теплых полутонах карельской березы и даже кайзеровская плита гармонировала с общим настроением кухни.
— Нравится? — совсем уж вроде бы как не по теме спросила Чудецкая, заметив восхищенный взгляд гостя.
— Очень.
— Мне тоже нравится. Хотя, должна вам признаться, пришлось и с сыном повоевать, когда здесь ремонт шел. Хотя сейчас на любой бы «евро» согласилась, лишь бы он рядом был.
И снова на ее глазах навернулись слезы.
— Марина Станиславовна… — укоризненно протянул Голованов, — мы же с вами договорились. Все будет хорошо. Уверяю вас.
Она хлюпнула носом, и на ее лице впервые за все время отразилась скорбная улыбка.
— Вашими бы устами…
Прошла к бару, вмонтированному в резной навесной шкафчик, открыла дверцу:
— Коньяк, виски?
Привыкший за годы службы в спецназе ко всему, что горело и тлело, Голованов не отказался бы сейчас и от стакана водки, однако надо было держать марку фирмы, и он произнес скромно:
— На ваш выбор.
— Я… я бы лично остановилась на коньячке.
— Поддерживаю, — улыбнулся он и тут же предложил свои услуги: — Может, чем-нибудь помочь?
— Боже упаси! — довольно изящно всплеснула руками Чудецкая. — Кухня — это женская прерогатива.