...И вся жизнь (Повести)
Шрифт:
Бесшумно скользит лифт. В коридорах величественная, торжественная тишина, шаги тонут в ворсе ковровых дорожек. Двери, двери, на них таблички с фамилиями. Комната 174. Под стеклом фамилия: «Беркутов С. И.» Как же Степана по отчеству? Тогда, в студенческом общежитии, его называли просто Степкой, а как теперь его величать: Иванович, Иосифович? Кажется, Игнатович. Нет, не помню. Придется избегать обращения по имени и отчеству.
— Здравствуйте, вы меня вызывали?
— Да, садитесь.
Беркутов перекладывает с места на место папки, шелестит бумагами. Из кармана
— Товарищ Ткаченко, Павел Петрович, 1916 года рождения, член партии с октября 1940 года.
— Так точно, — поднялся я со стула.
Он встал из-за стола, шагнул к стене, где висела большая карта Советского Союза. Карта была густо испещрена красными флажками, нанизанными на булавки. Они обозначали пути наступления наших войск. Палец Степана пополз мимо Вязьмы, Смоленска, Минска, пересек реку Березину, остановился невдалеке от польской границы.
— Вот здесь, в Западной области, — с нажимом произнес Беркутов, — вам предстоит наладить выпуск газеты на русском языке. Область эта, как вам известно, недавно, перед самой войной, вошла в советскую семью.
Нарушая торжественность минуты, я перебил Беркутова:
— Я просил послать меня на Украину. Там моя родина. Там я получил образование. Первый рассказ написал по-украински…
— Здесь не торгуются, товарищ Ткаченко. Нам виднее, где лучше использовать того или иного коммуниста. Дайте пропуск — отмечу.
— Я не могу сейчас поехать. Тамара тяжело заболела. Ей нельзя вставать с постели. Сегодня привозил профессора Вяткина. Он говорит, что положение серьезное, нужен полный покой.
Глаза Беркутова потеплели, в них мелькнули искорки сочувствия, вспыхнули и тут же погасли:
— Не прячься за объективные причины, Паша, — и, словно испугавшись, что назвал меня по имени, поднялся из-за стола, заученным тоном произнес: — Нам не нужны справки от врачей.
Когда я взялся за ручку двери, Степан робко произнес:
— Что с Тамарой? Плохо? Жаль, очень печально. Передай привет.
Против ожидания Тамара встретила новость спокойно, почти безразлично. Это меня испугало. Она лежала на тахте, устремив глаза в потолок.
— Нет, просто слабость. Значит, будем жить на Западе. Помнишь, когда в 1939 году наша армия начала освободительный поход, ты все рвался поехать туда собкором… Говорят, что там очень красивые места. Кто от вас тогда ездил собкором, кажется, Илья?
Я не ответил, уткнулся в какую-то книгу. Возможно, там и красивые места, но я их не знаю. У меня есть свои города, которые с первых дней жизни стали родными — Кировоград, Киев, Харьков, Одесса… Любой город Украины. Там я буду на месте, там смогу принести больше пользы. Трудно делать газету в крае, где тебе все незнакомо: обычаи, литература, искусство, прошлое. Конечно, все это можно изучить. Но нужно время. Наш корреспондент, участвовавший в боях в этом крае, говорит, что там весьма серьезная обстановка.
— Ты чего молчишь?
— Думаю, Томка.
Резко зазвонил телефон. Сергей
— Наоборот, не даю согласия.
— Мне позвонил Беркутов и предложил, чтобы тебя освободили.
— Но ведь он же мне сказал…
— Есть силы — воюй.
Редакционные ночи
В том году — на стыке войны и мира — я вел записи, думая о будущей книге. Однажды вместо «глава вторая» написал «ночь вторая». Нынче, заметив эту описку, от души посмеялся.
Почему ночь, а не глава?
Наверное, потому, что в ту военную пору, в редакциях мы проводили за письменными столами ночи без сна… Слипаются глаза, голова клонится все ниже и ниже к мокрой полосе, буквы наползают одна на другую, строчки вытягиваются в бесконечную серую ленту. Холодная струя из водопроводного крана приносит бодрость лишь на полчаса.
Я хорошо помню многие статьи, опубликованные тогда в газете. В ушах еще звенят телефонные звонки, слышатся раздраженные голоса читателей, обнаруживших ошибку в номере…
Беглые дневниковые записи лишь напоминают об отдельных жизненных эпизодах, отшумевших спорах, огорчениях… В памяти все становится ярче, контрастнее, многое видится сегодня несколько иначе, чем тогда.
— Нет, в ту пору мы не могли так говорить и думать, — утверждают друзья, знакомясь с моими записями.
— Не могли? Почему же?
— Потому что не знали всех фактов…
Не знали, многого не знали. Но жили мы в неспокойное военное время, были не только свидетелями, но и участниками великих событий. Мы знали, чем живет народ, что его волнует, и об этом писали в своих статьях.
И это тоже факт!
К чему эти отступления? Разве нельзя обойтись без них?
Моя цель — поведать молодым журналистам, которые вместе с моим сыном пришли в редакцию, где когда-то мы растрачивали свои ночи, о том, как жили их старшие товарищи.
Без отступлений, пожалуй, не обойтись, если хочешь взглянуть на прошлое с вершины сегодняшнего дня.
Итак, ночь вторая, хотя описываемые в ней события и начинаются утром.
— Или завтра вы будете в Западном обкоме партии, или положите на стол партийный билет!
— Я обратился с ходатайством, состояние здоровья жены…
Разговор состоялся вчера утром, а сегодня военно-транспортный самолет укачивает меня в облаках. Под крылом промелькнули развалины городов, о которых так много в эти дни писалось в газетах, сообщалось в сводках Информбюро.
Среди пассажиров только трое впервые летят в Западную область. Рядом со мной Николай Долинин — международник «Красного знамени», впереди — дочь известного писателя, журналистка из Совинформбюро Ирина Ильинична. Они летят в освобожденный край на несколько дней, чтобы написать очерк для какой-то американской газеты. Николай говорит, что в Штатах живет много эмигрантов из этих мест. У них естественный интерес к судьбам хотя и давно покинутой, но родной земли.