...И вся жизнь (Повести)
Шрифт:
— Твои байки, Викентий, прибереги для мемуаров, а я к тебе по делу пришла.
Ответственный секретарь, отбиваясь от натиска Регины Маркевич, знал, что битва проиграна и надо принимать меры — вызывать сотрудников, уговаривать их разобраться с письмами, адресованными в отдел советского строительства. Скоро неделя, как Виктор Светаев не появляется в редакции, — то ли заболел, то ли загулял. За эту неделю в отделе скопилось много писем. В отделе! Но отдел состоит только из… одного заведующего, обязанности которого выполняет старший литературный сотрудник отдела информации. Рассчитывая стать заведующим, Виктор Светаев предложил, чтобы отдел советского строительства организовал работу на общественных началах. На обещания молодой, но весьма бойкий журналист
На пороге кабинета появился Анатолий Ткаченко, самый молодой сотрудник газеты.
— Гости приехали из Казахстана. Мой шеф просит поставить в номер.
— Гости, говоришь? Отлично, — обрадовался Соколов. — Из Казахстана? Как раз то, что тебе надо, Регина.
Маркевич удивленно пожала плечами:
— Причем тут Казахстан? Взгляни на это письмо. Автор — медицинская сестра — пишет, что из-за какой-то справки, которую затеряли в больнице, не может оформить получение пенсии. Звонила по телефону — толку не добиться. А дело не терпит отлагательства.
— Об этом и речь. Толя проверит, кто старушенцию обидел. Ты ему растолкуй, куда там надо обратиться. Письма оставь, потом придумаем, что делать.
— Да, но шеф мне говорил, что вечером надо присутствовать на встрече гостей с комсомольцами города.
— Присутствуй, Толик, задания я не отменяю. Но и к новому поручению отнесись со всей серьезностью. Речь идет о живом человеке. Помочь надо. И тебе, Ткаченко, уже время не только хронику щелкать, но и проверкой жалоб заняться, показать себя. Помню, был такой случай. До войны еще. Приехал к нам в редакцию паренек, вроде тебя. Совсем молоденький, через год стал заведующим отделом, а через два — заместителем редактора. Молодежь должна расти, дерзать. Правильно я говорю?
Последний вопрос относился к Маркевич. Довольная тем, что хоть чего-то добилась от секретаря, заведующая в знак согласия кивнула, предупредила:
— Проверять, Толенька, надо все досконально. А то увидят, что молодой парень пришел, — отпихнутся, обведут вокруг пальца.
— Ладно, давайте письмо, — буркнул репортер.
Павел Петрович Ткаченко считал, что после ухода из редакции он навсегда избавится от бессонных ночей. Для работы над документальной повестью «В редакцию не вернулся…» он облюбовал утренние часы, те самые часы, когда в военные годы только подписывал свежий номер газеты и отправлялся спать.
В Доме творчества писателей, на берегу моря, где Ткаченко провел первый месяц после ухода из «Зари Немана», он честно просыпался в пять утра, а в шесть уже рвал первую исписанную страницу. К девяти, когда наступало время завтракать, было написано два-три абзаца. В газете Ткаченко привык писать быстро, даже не писать, а диктовать машинистке. Случалось, не только передовую статью, но и отчет о партийном активе, рецензию на спектакль он диктовал в номер, когда в типографии верстались полосы. А здесь двадцать строк за три часа. И все-таки в итоге этого оказалось не так уж мало. Из Дома творчества Ткаченко привез домой стопку исписанной бумаги, герои повести начали жить, стали проявлять характер, самовольничать. Но дома ритм работы сразу же был нарушен: то утренние часы оказывались не такими священными как хотелось, то вечером не мог вовремя лечь спать. По привычке вставал рано, садился за письменный стол и начинал прислушиваться, что делается в сонной квартире. Кто-то закашлял, кто-то застонал. Сын просил пораньше разбудить, жена должна с утра передавать информацию в Москву. Какая уж тут работа?
Каждый вечер, прежде чем заснуть, Павел Петрович давал себе слово, что утром напишет не две, а пяток страниц: надо наверстать упущенное время. Но благие намерения чаще всего оставались лишь благими намерениями. А тут еще начались бессонницы. Уму непостижимо —
Вот и сегодня все пошло кувырком. По установленному Ткаченко распорядку надо засыпать в десять вечера и просыпаться в пять утра. Двенадцатый час, а сон не идет. Из обычного ритма выбило письмо, полученное от старшего сына. Владимир прислал вместе с короткой запиской «Все благополучно, новостей никаких, только немного поиздержался» фотографию внука, эдакого улыбчатого карапуза с двумя выставленными напоказ зубами. Вовка на снимке сделал надпись: «Смотрите, дед и бабка, какие мы большие!» Вот и нахлынули воспоминания. Достал старый альбом — в нем много снимков таких карапузов. Когда сыновья были маленькими, Павел Петрович любил их фотографировать. Смотрел на снимки и думал, как быстро выросли дети. Владимир — вылетел из родительского гнезда, обзавелся семьей и похоже, что в родные места его не тянет. Теперь раз в год по обещанию подает о себе весточку. Только из армии ежедневно слал письма. А когда демобилизовался, в Принеманск не вернулся. Остался в городе, где служил, женился, устроился работать кинооператором на местном телевидении. Владимир — отрезанный ломоть, и тут ничего не попишешь. Такова жизнь: маленькие дети без тебя и шагу ступить не могут, а выросли — и поминай как звали. Хорошо, хоть младший покуда не улетел, а то совсем было бы пусто в квартире, неуютно и одиноко в жизни.
Кремлевские куранты пробили полночь. Павел Петрович выключил транзистор и положил старый альбом на тумбочку. Огорчился — в пять, пожалуй, не проснешься, а утром хотел написать очень трудную страницу повести. Герой после многолетней разлуки встречается с отцом и матерью. Много раз он подступал к этой странице, и всегда писалось типичное «не то» — или сентиментально, или бездушно, казенно, сухо. Письмо от Владимира помогло найти нужные слова, почувствовать атмосферу встречи. Значит, так…
А где же Толя? Первый час ночи, пора бы ему и домой возвратиться.
Не зажигая света, Павел Петрович сбрасывает одеяло, шарит босыми ногами возле кровати. Вечно тапочки запропастятся неизвестно куда! Приходится зажигать свет.
— Тебе что, плохо? — спросонья спросила жена.
— Ничего, спи, Томка, просто бессонница.
Тапочки, как ни в чем не бывало, стоят там, где им и полагается стоять — между кроватью и тумбочкой. Возможно, Толя вернулся и тихо прошел к себе в комнату? Сегодня он собирался на вечер встречи с молодежью Казахстана. Да, еще говорил, что Соколов поручил проверить письмо какой-то старушки-пенсионерки. Вечер давно кончился, и, конечно, ночью молодые литработники с соискательницами пенсий не встречаются.
Диван в кабинете пуст. Тысячу раз он просил сына приходить не позднее одиннадцати. Анатолий как-то ответил:
— Мой старый папа! Твой сын давно бреется!
Взрослый! Ерунда, столько еще дури в голове. А сам ты, Павло, каким был в двадцать лет! Сам? Тогда и время было иным, и условия. Причем время и условия? В двадцать лет ты уже был женат. Пора понять, что у сына тоже может быть знакомая девушка, с которой и в двенадцать, и в час расставаться жаль. Еще классики утверждали, что счастливые часов не наблюдают. Хорошо, согласен, пусть будет девушка, но позвонить по телефону можно — живем в век техники. Разве он думает о том, что отец волнуется? Эгоист…
У подъезда дома остановилась машина. Нет, не он. За окном пустая улица. Шаги по лестнице. Хлопнула дверь в соседней квартире. Вчера на «скамейке пенсионеров» рассказывали, что на набережной двое шалопаев ни с того ни с сего хлестнули велосипедной цепью проходившего мимо подростка. Мальчик был в очках, разбитые стекла попали в глаза. Один глаз вытек. Откуда берутся такие садисты? А то еще рассказывали… Черт знает что! Вспоминаются много лет назад слышанные истории. Теперь уже не до сна. Впору звонить в больницы и милицию: не стряслось ли с Анатолием какой беды?