...И вся жизнь (Повести)
Шрифт:
Когда мы ушли со стройки, секретарь принялся за меня. Мало мы пишем в газетах о детских учреждениях. Совсем не пишем. Если не хватает яслей, детских садов, плохо работают школы, то как же можно вовлечь женщин в социалистическое соревнование?
— Дернули за ниточку, так уж весь клубок разматывайте, — и совсем неожиданно, резко изменив тему, спросил: — Как у вас отношения с Крутковским, налаживаются?
— Работаем.
— Он говорит, что трудно. Люди разболтаны, дисциплина плохая.
— Я другого мнения о коллективе. Люди хорошие, руководители плохие.
— Самокритично.
— Да, от правды никуда не уйдешь.
Саратовский ничего не ответил. Мы долго шли молча. Потом он остановился у дверей магазина. Перед закрытой дверью выстроилась голосистая очередь. Андрей Михайлович осведомился, кто последний, что дают. Став в хвосте очереди, он протянул мне руку:
— До свидания, Павел Петрович. Вы, наверное, на работу, а я здесь задержусь.
Кончилась разведка боем. Крутковский после воскресного посещения моей обители перешел в наступление. Теперь он все чаще и чаще старается меня укусить, каждая, по его мнению, мной пропущенная ошибка подвергается длинному и нудному обсуждению. Дважды он передавал Самсонову темы запланированных мне передовых статей. Хочет проверить, как я отнесусь к давлению рублем.
Думаю, что неспроста заговорил со мной Саратовский о положении в редакции. Викентий Соколов убежден, что редактор ходил в обком капать на меня. Пусть капает! Переживем! Может, и мне стоило воспользоваться возможностью и рассказать Саратовскому все, что творится у нас в редакции? Конечно, это пошло бы на пользу дела. Но я бы чувствовал себя неуютно. Если говорить, так в глаза.
Едва я вошел в редакцию, как секретарша кивнула головой на дверь редактора: — Несколько раз спрашивал. Домой звонил и в обком.
— Ладно.
Крутковский встретил меня раздраженно:
— Почему вас нет на службе?
— Вот я и на службе.
— Поздновато. Редакционная работа не терпит барства… Я вам поручаю подготовить первомайский номер. Составьте подробный макет. Впервые будем отмечать майский праздник после освобождения.
— Не слишком ли торопимся с макетом? — возразил я. — Еще только начало апреля. События на фронте развиваются стремительно. Со дня на день следует ожидать падения Берлина, а возможно, — и окончания войны…
— Работы боитесь, — зло оборвал меня редактор. — Кончится война — новый номер сделаем.
На этот раз, пожалуй, Крутковский прав. Только бы кончилась война! По сравнению с надвигающимися радостными событиями мелкими, ничтожными кажутся наши редакционные дрязги.
— Когда нужен макет?
— На следующей «планерке» обсудим.
Родился сын
Задание Крутковского меня увлекло. Заманчиво сделать интересный праздничный номер. Май сорок пятого будет необычным, это видно по всему. Может быть, сбудется заветная мечта — придет долгожданный мир.
Праздничный номер мы можем выпустить на шести, а может быть, и на восьми полосах. За время, что в типографии не было электроэнергии, мы задолжали читателям добрый десяток газетных страниц. Теперь настало время отдавать долги. Можно связаться с фронтовыми корреспондентами центральных газет, заказать стихи, фото.
К составлению макета привлек Соколова, Платова, Криницкого. Вместе интереснее думать.
Олег предложил пригласить
— Хорошо бы на первой полосе дать плакат на тему о единстве партии и народа, — предлагает Соколов и начинает фантазировать:
— Знамя с барельефом Ленина и Сталина. Осененные знаменем работницы, подростки, фронтовики… Хорошо бы танк на улицах разбитого Берлина.
— Не забудь еще Спасскую башню Кремля, — замечает Платов.
— …пушки и самолеты, — добавляет Криницкий.
— Да, что-то густо получается, — замечаю я. — Но плакат нужен строгий, лаконичный, он сразу создаст настроение, направленность всему номеру. Пусть думает художник.
То отвергая, то принимая предложения товарищей, рисую макеты полос, рву их и рисую новые. Мы ждем интересных материалов с фронта, из-под самого Берлина, специальную полосу посвятим письмам школьников на фронт, материалы о работе фронтовых бригад, вспомним и старых друзей-лесорубов…
Настал день «планерки». Давно ли вся редакция умещалась на одном диване. Сейчас для того, чтобы провести обычную «планерку», в кабинет редактора принесли стулья из моего и других кабинетов.
Крутковский предоставляет мне слово. Раскладываю на столе макет шести полос. Докладываю план номера. Начинаю с передовой статьи. Она должна быть посвящена идеям пролетарского интернационализма. Война явилась наиболее строгим контролером, проверившим нерушимость дружбы советских народов. Сцементированная кровью, эта дружба стала еще более прочной. Немало тому и местных примеров. Что же еще дадим на первой полосе? Конечно, приказ Главнокомандующего.
— А если не будет приказа? — спрашивает Крутковский.
— Если не будет, в чем я сомневаюсь, напечатаем сообщения с фронта. Заказаны у нас стихи. Их тоже можно напечатать на первой полосе.
— Это уже не планирование номера, а гадание на кофейной гуще. Что же еще вы придумали? — иронизирует Иван Кузьмич.
Я рассказываю о том, какой мы хотели бы видеть каждую полосу, знакомлю с предложениями художника по оформлению праздничного номера. Редактор то и дело перебивает мое сообщение новыми вопросами. Особенно его интересует, почему мы на первой полосе предлагаем поставить плакат, а не портрет вождя. Я терпеливо отвечаю на вопросы, хотя меня не покидает ощущение, что Крутковский устроил это обсуждение, преследуя какие-то своя неблаговидные цели. Такое чувство вызывает его недружелюбный, раздраженный тон, вопросы, которые он задает так, будто изобличает меня в каком-то нехорошем поступке. Когда я кончаю говорить о макете последней полосы, Иван Кузьмич цедит сквозь зубы:
— Жидковато. Может быть, у кого-нибудь будут дельные предложения?
По очереди выступают Соколов, Платов, Криницкий. Они пытаются дополнить мой рассказ, что-то объяснить. Но редактор их явно не слушает. Он напоминает человека, который выключил мозги, и все, что говорят другие, никак не задевает его сознания. Просит слова Регина Маркевич, которая после ухода Тамары стала заведующей отделом писем. Крутковский досадливо машет рукой:
— Хватит! Представленный на наше обсуждение план номера настолько несерьезен, настолько не соответствует значению праздника, которому посвящен, что я считаю дальнейшее его обсуждение пустой тратой времени.