100 shades of black and white

Shagel

Под кроватью, в самом темному углу притаился пузатый рюкзак, доверху набитый едой. Консервы, бесчисленные пакетики с орехами, бутылки с водой, увесистая пачка денег, обернутая в целлофан, а в потайном кармане здоровенный нож в чехле. Острый, новенький. Рядом с потрепанной картой, сплошь испещренной пометками.

Теперь Бену ясно, почему Рэй постоянно ошивается рядом со старой машиной отца. Эта колымага, пересобранная десятки раз, еще переживет их всех, и нет ничего лучше, если понадобится по-быстрому сбежать.

А в том, что с собой

Рэй прихватит семейные деньги, припрятанные в сейфе, Бен уверен на все сто процентов.

Он притаскивает рюкзак вместе со всем содержимым — черт, какой же он увесистый, и откуда в этой малявке столько силы? — в гостиную и швыряет матери под ноги.

Вот полюбуйся, что на уме у твоей любимой дочери, хочется сказать ему, но он не успевает.

Рэй кидается на него как бешеная, молотит по нему кулаками, пинается и расцарапывает лицо. Они превращаются в клубок из рук и ног, не развязать, сбивают кофейный столик и катаются по полу.

По лицу Бена струится кровь. Эта чертова девчонка разодрала ему щеку до крови своими острыми ногтями, хорошо хоть глаз не выбила. Иначе так бы и придушил ее тут, на глазах у родителей.

Ее оттаскивает Хан, только вот почему-то не торопится помогать встать сыну. Вместо этого он обнимает Рэй, зареванную, и пытается успокоить.

— Она же… она… — задыхается Бен, поднимаясь с пола. Расцарапанное лицо словно облили огнем, и глаз заплыл. — Она пыталась…

— Выйди вон! — громыхает голос отца. — Немедленно! — а мать смотрит так, словно он ударил ее.

Бен стирает кровь с лица и уходит. Ему нечего сказать им всем. Потому что они действительно предали его. И ради кого? Чужой девчонки?

Его ненависть растет изнутри, но ей нет выхода. Бен старается больше не смотреть на Рэй, не говорить и вообще не обращать внимания на то, что она существует.

Он даже сбегает из дома на добрых полгода, живет в общаге, и любое упоминание о семье приводит его в состояние бешенства.

Писем из дома он не читает. А те, что присылает ему Рэй — она осмеливается сделать это всего два раза — рвет на мелкие клочки прямо возле почтового ящика кампуса, усыпая белыми обрывками пожухлую траву. Он втаптывает их в грязь, жалея, что сейчас нет снега — слишком уж они чистые, глаза режет.

Но все же возвращается домой на зимние праздники. Потому что мать просила его сделать это.

Проклиная себя за то, что никак не смог избавиться от болезненной привязанности. Обещая, что это последний раз, и после он навсегда выбросит их из головы.

Рэй встречает его, стоит на пороге, поджимая пальцы босых ног, как будто зимние носки — это что-то запредельное, из какой-то параллельной вселенной, и на ней его старая майка.

— Привет, — заговаривает она первая, такая спокойная, словно ничего не было, ни войн, ни обид, а Бен молча протискивается мимо нее внутрь дома.

С таким трудом выпестованная выдержка трещит и рассыпается на куски.

И ее больше

не вернуть. А слепую ярость заменяет другое чувство.

Однажды вечером, когда Бен сталкивается с ней в коридоре второго этажа, возле ванной.

От Рэй пахнет цветами, и вся она, мокрая после душа, в завернутом на голове дурацком тюрбане из полотенца, в его домашней майке, ни капли не прикрывающей голые ноги — где, черт подери, она взяла ее! — невыносима.

— Подожди, мне надо пого… — пытается она остановить его прежде, чем он сбежит, но от одного ее прикосновения Бена кидает в дрожь.

Это не ненависть, это что-то другое, куда хуже. И возникло оно не сегодня. Не сейчас. Просто он, идиот, ничего не понял.

Бен знает, что она его сестра, в ее венах течет кровь Соло, как и в его, и все равно хочет ее. До дрожи в коленях, до одури, и все тело сводит от этого безумного желания — встряхнуть Рэй как следует, чтобы зубы клацнули, а она посмотрела на него по-другому, действительно увидела, чего ему от нее надо, и сбежала.

Исчезла насовсем, потому что это неправильно.

То, что он чувствует. И то, что он хочет ее. Прямо здесь и сейчас, босую и несуразную в его старой растянутой майке.

Он оттаскивает ее за угол под лестницу, туда, где никто их не увидит, и прижимает к себе, втайне надеясь, что ее косточки треснут и она рассыплется прежде, чем случится что-то непоправимое. Запечатывает рот поцелуем, чтобы Рэй не смогла закричать.

Почему же она не вырывается, не пытается ударить его, как тогда, или выцарапать глаза?

Просто молчит и вся дрожит в его руках, а в глазах безмерный страх.

— Прости, прости, Рэй… О черт… Прости меня, — у него даже извиниться толком не получается. Бен твердит одно и то же, как заведенный, но не может отпустить ее.

Он ждет ударов, слез, чего угодно. Кроме ее еле слышного:

— Я… Я просто хотела, чтобы моя семья меня любила. И ты тоже. Я хотела, чтобы ты перестал ненавидеть меня...

А он все испортил.

Бен снова обнимает ее, только в этот раз нежно, словно она вот-вот исчезнет, целует ее в лоб, гладит по мокрой макушке, и ему отчаянно хочется вернуть все назад. Начать с начала, где между ними не было ненависти. И совершенно неправильной, ненормальной любви.

Но это же нереально.

И ему просто придется жить с этим.

====== Modraneht (Рэй/Кайло Рен, Рэй/Люк) ======

Комментарий к Modraneht (Рэй/Кайло Рен, Рэй/Люк) Всех с Йолем)))

Ох уж эти стилизации, что песни. Зубодробительные просто в плане написания.

Но кто бы знал, как я люблю все эти сказки про сидхе и Дворы...

Человеческих наложниц — слабых, смертных, нежных словно цветы — следовало привозить на рябиновых ладьях, оборачивая в шелка и бархат и усаживая на роскошные подушки. Завязав глаза расшитыми повязками и дав отпить зелья забвения, чтобы их души — такие же нежные, как и плоть — не погибли от тоски там, в другом мире.