1000 ночных вылетов
Шрифт:
— Однако мастер! — вздыхает Николай.
Я завистливо отмалчиваюсь…
На КП командир полка распекает лейтенанта Герасимчука. Командир — за столом, Герасимчук перед ним, переминаясь с ноги на ногу и скромно опустив глаза. Одно ухо его мехового шлема задрано, другое опущено вниз. В эти минуты Герасимчук напоминает собой нашкодившего кутенка, который, хоть и понимает свою вину, готов в любую минуту огрызнуться и оскалить зубы.
— Отлично выполненное задание, лейтенант Герасимчук, еще не повод к неоправданному риску!
— Товарищ командир! — вскипает Герасимчук. — Так они ж всю войну, гады, издевались над нами.
— Вы советский летчик! Воздушное хулиганство…
— Так чтоб видели, гады! Чтоб знали!..
— За нарушение воинской дисциплины, за воздушное хулиганство объявляю вам, лейтенант Герасимчук, пять суток ареста!
— Товарищ командир!.. Так это… Пять суток не летать?
— И рад бы тебя посадить для твоего же успокоения, только… — командир полка вдруг озорно улыбается. — Только летать некому. И еще… — Командир встает из-за стола, притягивает к себе за ухо шлема голову Герасимчука и шепчет: — Только это по секрету. Жаль, должность не позволяет, а то бы я сам так сделал. Знай наших!
В другом углу штабной комнаты комиссар, прикрыв лицо широкой ладонью, вздрагивает от беззвучного смеха…
19 ноября 1942 года в 7 часов 30 минут мощные залпы советской артиллерии разорвали тишину донской степи и возвестили о начале второго периода битвы на Волге. Войска Юго-Западного и Донского фронтов перешли в наступление, взломали передний край обороны противника и устремились вперед. Сутки спустя начали наступление войска Сталинградского фронта.
Меньше чем за пять суток боев вражеским войскам был нанесен тяжелый урон, триста тридцать тысяч гитлеровских солдат и офицеров оказалось в «котле», в междуречье Волги и Дона.
Погода нелетная. Вся авиация на аэродромах. И это в тот момент, когда наши войска наступают. Досадно. Не может подняться в воздух и вражеская авиация. И вдруг командование фронта вспоминает о наших «всепогодных» тихоходах, и полк вылетает на штурмовку живой силы и техники противника. Вот и наши архаические «этажерки», наши «кукурузники» на какое-то время становятся штурмовиками. Правда, нам далеко до грозных Илов, но энтузиазма и отваги вполне достаточно. Под крыльями машины вместо обычных фугасок подвешены небольшие противопехотные бомбы АО-25, пулемет снабжен тройным боекомплектом, к тому же штурман Иван Шамаев, с которым я сегодня лечу, запасся трофейными бомбами — «лягушками».
Полет необычный [9] — «свободная охота». Это выражение применимо к истребителям, к штурмовикам, а нам оно кажется странным. Летим на бреющем полете, высота десять-пятнадцать метров. Если подняться чуть выше, самолет зацепится за низкую облачность, и тогда совершенно пропадет видимость. А она и так не балует: пятьсот-шестьсот метров. Этого едва хватает для того, чтобы выдерживать курс. На заснеженных дорогах там и тут тянутся войска, и трудно разобраться, где свои, где чужие. Вот эти машут руками — явно свои! А эти? Темная колонна распадается на отдельные группы. Мне видно, как солдаты падают на землю и, прижав к животам автоматы, стреляют.
9
Позже ПО-2, вооруженный дополнительными пулеметами и эрэсами, превратился в ночной штурмовик.
— Давай, Иван!
Взрывов
— Давай, давай, Ваня!
Но его не надо подгонять, не надо упрашивать. Он весь прикипел к пулемету, будто влил в него всю свою ненависть, всю горечь недавних отступлений.
— Все! Бери курс на аэродром.
— Так вон еще бродят фрицы. Давай, Ваня!
— Нечем! Весь боекомплект…
Опять же на бреющем идем к аэродрому, чтобы пополнить боекомплект и снова в бой.
На аэродроме, рядом с посадочным «Т», вижу чей-то неподвижный самолет. Сажусь рядом. Заруливаю на стоянку.
— Что там случилось? — спрашиваю у техника.
— На чем только прилетели?! — восклицает восхищенно Ландин. — Живого места нет! При посадке развалился.
— А чья машина?
— Гаврилова и Буйнова.
— Живы?
— Раз пришли домой, живы. Только отлетались на время: ранены оба…
Пока идет заправка и подвеска бомб, торопливо затягиваемся крепчайшим табаком из запасов Ландина. А со старта уже доносится голос заместителя командира полка старшего лейтенанта Бекишева:
— Не задерживайся! Живее, живее, орелики!
И опять летим над белой степью в белесой мути низкой облачности. Ищем врага.
Лишь к вечеру собираются самолеты на свой аэродром. Усталые и возбужденные, летчики направляются в столовую. А на старте остаются два техника — Коля Сафроненко и Валя Антифьев. Их самолеты не вернулись. Но они еще надеются на чудо. Эх, ребята, ребята! Послушайте, о чем скупо перебрасываются между собой летчики:
— Над самой колонной загорелся мотор…
— Протянул бы немного в сторону! Там же можно сесть. Степь ровная, как стол.
— Ты не знаешь Герасимчука…
— Я видел, как он пошел на колонну, как крошил немцев. Винтом, колесами, крыльями! Пока не упал…
— Это Герасимчук. Точно!
— А второй взорвался. Выходит, Руденко?
— Наверно, он.
Да, чуда не будет. Потому-то Борис Обещенко устало поднимается из-за стола, держа в руке жестяную кружку с пайковым разбавленным спиртом:
— За тех, кто вот так погибает в воздухе! За то, чтобы не было фашистской погани на земле! Смерть — за смерть!
Чутьем опытного военачальника Паулюс понял, что в создавшейся обстановке необходимо отвести армию от Сталинграда, организовав в последующем прорыв на юго-запад. Мнение командующего 6-й армии разделили все командиры корпусов, срочно собранные на совещание. Командующий группой армий «Б», когда ему сообщили о решении Паулюса, согласился с ним. Но этого было мало, требовалось разрешение Гитлера.
А Гитлер и слышать не хотел об отходе. Он считал, что русские понесли слишком тяжелый урон и не способны к решительным действиям. Тем более командующий группы армии «Дон» фельдмаршал Манштейн заверил его, что вверенные ему войска смогут сильным ударом в короткий срок прорвать извне кольцо окружения, выйти на соединение с армией Паулюса и восстановить положение на Волге и Дону.
Для усиления группы Манштейна Гитлер приказал срочно перебросить десять дивизий из Западной Европы.
И все же советское командование еще надеялось избежать ненужного кровопролития…