1000 ночных вылетов
Шрифт:
Отступать некуда. Это понятно каждому. Отступать нельзя. Ни в коем случае нельзя! И нельзя поддаваться настроениям, которые порождены горечью отступления, нашими неудачами под Харьковом и Воронежем, в Донбассе и Крыму…
— Всякая мысль, что отступать еще есть куда, что Россия велика и можно найти другой, более выгодный рубеж, — сегодня равнозначна предательству, — взволнованно и немного печально говорит комиссар. — Центральный Комитет партии обращается ко всем армейским коммунистам с требованием стоять насмерть. Защищать каждый метр советской земли. Этого же требует Верховный Главнокомандующий
Комиссар зачитывает слова приказа, суть которого предельно ясна: ни шагу назад!
«Ни шагу назад!» — клянется полк.
Приказом Ставки наш полк в числе десяти авиационных полков перебрасывается на Донской фронт. Где-то там, в степях между Доном и Волгой, начинается великая битва за Сталинград.
Где тебя искать, Таня?
Мы стоим неподалеку от речонки Медведица, что впадает в Дон на относительно «тихом» участке фронта. И дела у нас пока небольшие — контролируем дороги за Доном, в меру сил препятствуя продвижению по ним вражеских войск.
О нас не сообщают в сводках Совинформбюро, не пишут в газетах. Да и что представляют собой на фоне громадной битвы под Сталинградом два-три уничтоженных танка или пяток подбитых бронетранспортеров? И все-таки уничтоженный танк не прорвется к Сталинграду, а подбитые транспортеры не выйдут к Дону!
Днем стояла жара, а к ночи похолодало, и совсем неожиданно навалился туман. Отбой! Сегодня боевых вылетов не будет. Свободные вечера выдаются не часто, но и они в тягость. Вот хотя бы лейтенанту Герасимчуку. Зачем ему свободные вечера, если его любовь где-то за тридевять земель? Прямо из-за свадебного стола улетел лейтенант. Улетел по тревоге, когда враг только переступил нашу границу. Ох, как далеко от Дона до границы, до родной Беларуси! Далеко и до его то ли жены, то ли невесты… Поэтому каждый час без полетов, без боя в тягость горячему лейтенанту. Но «отбой» — куда тут денешься? И разрешено личному составу принять положенные сто граммов. Стало быть, еще на ночь, еще на сутки отодвигается долгожданная встреча с любимой.
— Эх, еще бы сто грамм! — вздыхает Герасимчук, ероша пальцами темные кудри. — Душа горит…
— Тревога! Экипажи Скворцова, Пономарева, Герасимчука и Обещенко на вылет!
Вот тебе и «отбой». Впрочем, армия должна знать о передвижении вражеских войск, армия не может без разведки даже в туман.
Один за другим взлетают самолеты. Тает рокот моторов в белесой мгле…
За Доном туман приподнимается, и уже отчетливо видно землю. Герасимчук ведет самолет по заданному маршруту на высоте двадцати-тридцати метров. Степь, степь. Черная мертвая равнина, громадная, как океан. Но что это? Один огонек, второй, и вдруг длинная цепочка огней…
— Старт! Фашистский аэродром! — кричит штурман Саша Логанчев.
Герасимчук делает круг над немецким аэродромом. Наверное, немцы принимают его самолет за свой: старт не выключается.
— Самолеты!.. — Голос Герасимчука хрипнет от волнения. — Саша, бомбы!
— Высота, командир… Подорвемся сами.
— Бомбы!
Самолет подпрыгивает и накреняется на взрывной волне, а на земле разгорается дымное пламя.
— Живой, Сашок?
— Живой!
— Так давай, браток, из пулемета! Давай,
И Саша пускает длинные очереди вдоль самолетной стоянки, не замечая, как рвутся снаряды в воздухе, как прополаскивается темное небо неисчислимыми нитями пулеметных трасс…
Днем у разбитого и изрешеченного снарядами самолета Герасимчука собирается наш «молодежный клуб». Борис перебирает струны неразлучной гитары и негромко напевает экспромтом сочиненную песенку. Автор ее, Иван Шамаев, нещадно фальшивя, подпевает:
На лонжеронах без перкалиПО-2 с заданья приходил,И все механики вставали,Когда к лесочку он рулил…А Герасимчук молчаливой тенью ходит вокруг самолета за техниками и каждому задает единственный вопрос:
— К ночи, братики, а?
— Отстань! — сердится инженер полка Косарев. — Два дня, и не меньше! На чем только прилетел?
И Герасимчук не скрывает слезы. На два дня солдат лишился оружия…
Мышей я не боюсь. Просто они мне противны. Давно. С самого детства. А цвет их серых шкурок чем-то напоминает мундиры немцев. И от этого вид паршивых зверьков вызывает неудержимую тошноту.
Село, где мы живем, наводнено мышами. Они повсюду. Бегают по полу, проникают в постели, попадают в одежду, в сапоги, копошатся в соломе матрасов, в подушках. Им наплевать на наш заслуженный отдых, и… словом, спокойно не может спать даже Иван Шамаев. А уж, казалось, что ему мыши! Однажды наш аэродром бомбили вражеские бомбардировщики. Налет был коротким, но жестоким. Бомбы падали не только на аэродром, но и на деревню, между домами. Все скрылись в убежища, только Иван, смертельно устав после боевой ночи, продолжал спать. Вечером, когда его разбудили перед полетами, Иван, выйдя на улицу и увидев свежие воронки, страшно удивился:
— Интересно, когда же это нас бомбили?..
Но сегодня мыши довели даже Ивана. Он решил выколотить мышей из своей подушки… не открывая глаз. Первый удар кулака пришелся по подушке, второй — по голове соседа! И вот уже сосед, Дмитрий Тарабашин, награждает его ответным ударом, и по всему общежитию летают из угла в угол подушки.
Мы с Николаем Кисляковым натягиваем сапоги и влезаем в ватные комбинезоны: все равно уже не заснешь! Идем в столовую на ужин, оттуда — на аэродром. Пора готовиться к вылету.
Еще вчера прибористы вытащили из приборной доски моего самолета часы для ремонта, но так и не успели поставить их на место. Теперь вместо часов на приборной доске круглая дыра.
— Хоть бы заклеили, — ворчу себе под нос.
— Что? — интересуется Николай.
— Ничего. Поехали.
Мне понятно, что техникам недосуг, что у них есть куда более важные дела, чем наши самолетные часы, но почему-то именно эта дыра в приборной доске вконец портит настроение.
В полете нет-нет да и взгляну на эту злополучную дыру, и — что за наважденье? — из дыры выглядывает мышиная физия! Хлопаю ладонью, обтянутой кожаной перчаткой, по приборной доске — мышь пропадает с тем, чтобы через секунду вновь уставиться любопытными бусинками глаз. Тьфу! Я даже поеживаюсь от чувства брезгливости.