11 сентября
Шрифт:
Глава четвертая
Гомо советикус
Тогда и подвернулся ему Рей. Профессор сам прилетел в Москву, протрясся в электричке до Шатуры, со страноведческим любопытством наблюдая, как мелькают названия пригородных полустанков, потом вышел на большой станции, потолковал с мужиками на вокзале, которые, как оказалось, все знали, где живет Бенедиктов, и вызвались американца туда доставить за умеренную плату. Король носорогов несколько подивился популярности глубокозаспиртованного агента, однако когда через несколько часов, сменив уже седьмого бьющего себя в грудь сталкера, вернулся на тот же вокзал, наливая уже бог знает кому бог знает какие сто граммов и выслушивая последние клятвенные заверения, что теперь-то уж Тимофея Васильича Ивановича Андреевича Бенедиктова ему разыщут точно, успокоился, и сам отыскал его на дачных сотках примерно таким же образом, как в тропическом лесу один индеец находит другого.
Коллега как раз отхожее место чистил — так что встреча двух андистов вышла та еще.
— Ничто так не укрепляет дух, как вычищенная выгребная яма, — произнес Райносерос, появившись в дверном проеме.
Иван, Тимофей —
Но Рей, пожалуй, и не сочувствовал, не злорадствовал, как можно было предположить, исходя из общего положения дел, — Рей был встревожен. Озабочен. Бенедиктов это нутром чуял, но понять причину беспокойства американца не мог. Ну чего ему переживать? Все хорошо в королевстве носорогов, раскидала всех Америка, победила, при упоминании одного ее имени все трясутся и умильно улыбаются. Чего еще хотеть? А ведь суетился Рейчик, дергался. Словно на дворе шестьдесят второй год, русские в космосе, на Кубе ракеты и не сегодня завтра третья мировая.
То, что у Рея могут быть личные причины — живот болит, геморрой, с женщинами не ладится, дети не по той дорожке пошли, аппетит или смысл жизни пропал — Бенедиктов исключал, за это у американца другое полушарие отвечало. Причина хандры была службистская, а службой Райносероса, равно как его религией и жизнью, была Америка и ее национальные интересы. Не больше и не меньше. И никакая забота о друге, профессиональная солидарность паралингвистов всех стран или прочая сикорисова дребедень к этому отношения не имела. Но сразу говорить о серьезном не стали.
Развели костер в саду, достали из погреба огурцы трехлетней выдержки, и когда после первой поллитры на лице Бенедиктова проступил румянец заинтересованности, король носорогов молвил:
— Собирайся, Иван, я за тобой приехал.
— Я два раза отказывался. И в третий откажусь.
— А если бы это был приказ?
— Какой приказ? — вздрогнул Бенедиктов.
— Поработать советским шпионом в Америке.
— Так ведь нет уж советского ничего.
— Ничего нет, а ты, Ваня, есть.
— Я есть?
— Ты, Ваня, ты. Ты и есть самый убежденный, самый советский человек.
— Я советский? Я ненавидел все это! — хрипло, фальцетом выпалил Бенедиктов. — Я разрушил! Своими руками, сам возглавил народное восстание в Москве.
— А кому ж еще разрушать-то? — усмехнулся Рей. — Кто строил, тот и поломал.
Они достали новую бутылку, и дальнейшее течение беседы точно уж походило на обезвоживающую речку, каких в мещерском краю немало, и текла она куда хотела. И Бенедиктов не мог понять, какие слова говорил Рей, а какие он сам, а может быть, и не было никакого Рея, а сам русский садовод себя изничтожал да бичевал, как изничтожала и бичевала себя его бывшая жена, а еще их общая страна, и все получали от этого неизъяснимое удовольствие, ибо известно, что унижение паче гордости.
Иван Андреевич думал о себе и о Родине. Или так: о Родине и о себе. Родины не было давно. Если впадать в пафос, его, Бенедиктова, родина перестала существовать в семнадцатом году. То, что накрылось с его помощью в девяносто первом, родиной ему не было, суррогат один, насмешка над историческим величием, и все-таки этому монстру он служил. И никуда от этого факта не денешься. Не объедешь, не перепрыгнешь и не перечеркнешь. Рейчик был прав: ты им не нужен здесь больше, Иван. Такие люди, как ты и твой сумасшедший ментор, нужны только империям. И Карл Сикорис ей служил потому, что ему нравилось сидеть в уютном местечке на краю земного шара, наслаждаться его прелестями, каких нигде больше нет, смотреть, как птицы летают и кричат, самых красивых зеленоглазых женщин любить и чувствовать за спиной дыхание империи. Саму империю он, положим, терпеть не мог. Но пользовался ей. А ты, Иван, ее любил. И тоже пользовался. Любил, любил. Не надо говорить, Ваня, что это был вынужденный, тягостный для твоей совести компромисс с властью, что ты платил таким образом за независимость и возможность заниматься своим делом. Мы, может быть, люди и немудреные, но искренность от фальши отличать умеем. Ты не град Китеж, а советскую империю любил. Такую-сякую, уродливую, беззаконную, безбожную, но могучую и сильную. Тебе нравилось крикнуть в надменные хари пиночетовских солдат: «Если меня тронете, наши подлодки разнесут ваш Вальпараисо»- и знать, что у врагов твоих поджилки сразу затрясутся, рожи побелеют, перекосятся, а ты гоголем будешь ходить. И то, что из-за этих подлодок, ради того, чтобы ты мог вот так крикнуть и покрасоваться, твоя страна недосыпала, недоедала, по тюрьмам мучилась, радиацией ее травили и людям ничего не говорили, об этом ты в тот момент не помнил. А теперь крикнешь ли, Ваня? Подлодки ржавеют, самолеты не летают, потому что керосина нету, и это так же уродливо непонятно, как если бы люди на берегу озера с пресной водой умирали от жажды. Поэтому и бесишься ты, что чечены напали на ваш роддом и баб с малыми детьми погоняли. А что чечены? Бич Божий! Птицы небесные. Гады земные. Не орлы, а грифы, не волки, а шакалы — падаль любят. Пока
— Просто я очень маленький и оттого люблю все большое, — прошептал Бенедиктов, роняя в костер пьяную слезу, которая не шипела, а сине вспыхивала, точно плакал Иван Андреевич чистым спиртом.
— Это хорошо, Ванюша. Хуже бывает, когда маленькие начинают большое ненавидеть.
И поскольку нечего было Бенедиктову возразить, то уже за третьей бутылкой он сходил к соседу, рассказав про свояка, который случайно приехал из Норильска, и сосед поверил, достал самогон. А самогон был совершенно злодейский, какой умеют делать в одном только рабочем поселке с французским названием Рошаль. Рейчик от этого самогона отвалился через полчаса, хотя в свое время его учили, как надо с русскими пить и не напиваться, а Бенедиктов не утихомирился, пока не осушил бутыль до дна. И так и не понял, как оказался в Америке. Заснул в одном месте, проснулся в другом. Сидел-сидел в своей Шатуре, и вдруг приземляется на участке самолет, забирает на диво соседям, словно похитила земного человека летающая тарелка с инопланетянами и унесла над океаном в новую жизнь, где жена, сын, любимая работа, дом, машина, деньги. Полная чаша, круг жизни. Заслуженное счастье и награда в конце долгого паралингвистического пути.
Глава пятая
Новый Йорк
Они летели в Америку первым классом на «Дельте». Когда, миновав изогнутый коридор в марсианском аэропорту Амстердама, пассажиры вошли в самолет, Варя ощутила волнение и сильную головную боль. Тревога мешалась со страхом перед полетом, коридор напоминал прочитанное недавно в зеленой книжке про посмертное путешествие души, люди в униформе — служителей потустороннего мира, и она изо всех сил старалась не подавать вида, что боится и летит первый раз в жизни, если не считать младенческого перелета из Сантьяго в Москву. Со стороны казалось, все происходящее для нее привычно, изящно одетая молодая женщина держалась уверенно и естественно, бегло улыбалась всем сразу и никому по отдельности и вполоборота смотрела на своего спутника, который пытался вести себя так, словно его связывали с этой женщиной особенные отношения. Но на самом деле за несколько недель совместной работы в Европе Анхель Ленин не продвинулся ни на шаг к достижению цели. Переводчица была равнодушна к нему. Успокаивало его лишь то, что никаких романов она не заводила, да и вообще внимания на мужчин не обращала, хотя на нее заглядывались многие. Казалось, она красиво одевается, ухаживает за лицом и телом только для себя, и эта самодостаточность, никогда не встречающаяся в женщинах Испанской Америки, раздражала революционера.
Варя сидела у окна и смотрела на красивую мулатку-стюардессу, показывавшую, как надо пользоваться спасательным оборудованием; она следила за тем, как машина выруливает на взлетную полосу, набирает скорость и отрывается от земли, и сердце ее болезненно сжималось и вздрагивало. Бедное маленькое сердце, никак не желавшее слушаться голоса рассудка. Весь мир летает на самолетах, так чего же ей бояться?
Как она не хотела в Америку! Как страшило ее это перемещение за океан, словно там был не Новый свет, но подземный мир. И все-таки поехала. Мартин сказал, что этого требуют интересы фирмы. Какие там были дела, какая фирма, она не понимала. Большую часть времени Варя сидела в интернете, реферировала статьи о продаже оружия и наркотиков, отслеживала сайты Ирландской республиканской армии, каких-то дурацких боевых групп в Палестине, Испании, Италии, Индии, Шри-Ланка и Японии, но зачем это было швейцарцу нужно, не знала. Она вообще не понимала, чего хочет от нее этот человек. Покуда они жили в Амстердаме, Мартин часто бывал угрюм и вял, и Варе казалось, что скоро ее работа на него окончится, но однажды он пришел возбужденный, с билетами до Нью-Йорка и готовой визой. В этом было что-то судорожное, необыкновенное и оттого неприятное. В молодости все таинственное привлекало Варю, она могла влюбиться в — страшно подумать — какого-то революционера и отдаться ему лишь потому, что он бежал из тюрьмы, но теперь людские загадки и чудеса казались ей скучными. Тайной люди могут лишь прикрывать бедность своего существования, и загадочный Мартин, ничего о себе не рассказывавший и лишь изредка намекавший на необыкновенное прошлое, казался ей жалким и закомплексованным человеком. Однако он платил ей немалые деньги, и большую часть из них она отсылала в Москву. Они отстояли квартиру, но жизнь требовала денег, и Варя понимала, что пришел ее черед их добывать и брать на себя ответственность за все, что происходит с близкими людьми.