12 историй о любви

Дюма-отец Александр

XXXVI

Но, шумом бала утомленный, И утро в полночь обратя, Спокойно спит в тени блаженной Забав и роскоши дитя. Проснется за полдень, и снова До утра жизнь его готова, Однообразна и пестра, И завтра то же, что вчера. Но был ли счастлив мой Евгений, Свободный, в цвете лучших лет, Среди блистательных побед, Среди вседневных наслаждений? Вотще ли был он средь пиров Неосторожен и здоров?

XXXVII

Нет: рано чувства в нем остыли; Ему наскучил света шум; Красавицы не

долго были Предмет его привычных дум; Измены утомить успели; Друзья и дружба надоели, Затем, что не всегда же мог Beef-steaks и страсбургский пирог Шампанской обливать бутылкой И сыпать острые слова, Когда болела голова; И хоть он был повеса пылкой, Но разлюбил он наконец И брань, и саблю, и свинец.

XXXVIII

Недуг, которого причину Давно бы отыскать пора, Подобный английскому сплину, Короче: русская хандра Им овладела понемногу; Он застрелиться, слава Богу, Попробовать не захотел, Но к жизни вовсе охладел. Как Child-Harold, угрюмый, томный В гостиных появлялся он; Ни сплетни света, ни бостон, Ни милый взгляд, ни вздох нескромный, Ничто не трогало его, Не замечал он ничего.

XXXIX. XL. XLI

…………………………………… …………………………………… ……………………………………

XLII

Причудницы большого света! Всех прежде вас оставил он; И правда то, что в наши лета Довольно скучен высший тон; Хоть, может быть, иная дама Толкует Сея и Бентама, Но вообще их разговор Несносный, хоть невинный вздор; К тому ж они так непорочны, Так величавы, так умны, Так благочестия полны, Так осмотрительны, так точны, Так неприступны для мужчин, Что вид их уж рождает сплин [353] .

353

Вся сия ироническая строфа не что иное, как тонкая похвала прекрасным нашим соотечественницам. Так Буало, под видом укоризны, хвалит Лудовика XIV. Наши дамы соединяют просвещение с любезностию и строгую чистоту нравов с этою восточною прелестию, столь пленившей г-жу Сталь (см. Dix annees d’exil / «Десять лет изгнания» (фр.)).

XLIII

И вы, красотки молодые, Которых позднею порой Уносят дрожки удалые По петербургской мостовой, И вас покинул мой Евгений. Отступник бурных наслаждений, Онегин дома заперся, Зевая, за перо взялся, Хотел писать – но труд упорный Ему был тошен; ничего Не вышло из пера его, И не попал он в цех задорный Людей, о коих не сужу, Затем, что к ним принадлежу.

XLIV

И снова, преданный безделью, Томясь душевной пустотой, Уселся он – с похвальной целью Себе присвоить ум чужой; Отрядом книг уставил полку, Читал, читал, а всё без толку: Там скука, там обман иль бред; В том совести, в том смысла нет; На всех различные вериги; И устарела старина, И старым бредит новизна. Как женщин, он оставил книги, И полку, с пыльной их семьей, Задернул траурной тафтой.

XLV

Условий

света свергнув бремя, Как он, отстав от суеты, С ним подружился я в то время. Мне нравились его черты, Мечтам невольная преданность, Неподражательная странность И резкий, охлажденный ум. Я был озлоблен, он угрюм; Страстей игру мы знали оба; Томила жизнь обоих нас; В обоих сердца жар угас; Обоих ожидала злоба Слепой Фортуны и людей На самом утре наших дней.

XLVI

Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей; Кто чувствовал, того тревожит Призрак невозвратимых дней: Тому уж нет очарований, Того змия воспоминаний, Того раскаянье грызет. Всё это часто придает Большую прелесть разговору. Сперва Онегина язык Меня смущал; но я привык К его язвительному спору, И к шутке, с желчью пополам, И злости мрачных эпиграмм.

XLVII

Как часто летнею порою, Когда прозрачно и светло Ночное небо над Невою [354] И вод веселое стекло Не отражает лик Дианы, Воспомня прежних лет романы, Воспомня прежнюю любовь, Чувствительны, беспечны вновь, Дыханьем ночи благосклонной Безмолвно упивались мы! Как в лес зеленый из тюрьмы Перенесен колодник сонный, Так уносились мы мечтой К началу жизни молодой.

354

Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича: // Вот ночь; но меркнут златистые полосы облак. // Без звезд и без месяца вся озаряется дальность. // На взморье далеком сребристые видны ветрила // Чуть видных судов, как по синему небу плывущих. // Сияньем бессумрачным небо ночное сияет, // И пурпур заката сливается с златом востока: // Как будто денница за вечером следом выводит // Румяное утро. – Была то година златая. // Как летние дни похищают владычество ночи; // Как взор иноземца на северном небе пленяет // Сиянье волшебное тени и сладкого света, // Каким никогда не украшено небо полудня; // Та ясность, подобная прелестям северной девы, // Которой глаза голубые и алые щеки // Едва оттеняются русыми локон волнами. // Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят // Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени; // Тогда Филомела полночные песни лишь кончит // И песни заводит, приветствуя день восходящий. // Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры; // Роса опустилась; ……………………… // Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел, // Нева не колыхнет; разъехались гости градские; // Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо; // Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою; // Лишь крик протяженный из дальней промчится // деревни, // Где в ночь окликается ратная стража со стражей. // Все спит. ………………………

XLVIII

С душою, полной сожалений, И опершися на гранит, Стоял задумчиво Евгений, Как описал себя пиит [355] . Всё было тихо; лишь ночные Перекликались часовые; Да дрожек отдаленный стук С Мильонной [356] раздавался вдруг; Лишь лодка, веслами махая, Плыла по дремлющей реке: И нас пленяли вдалеке Рожок и песня удалая… Но слаще, средь ночных забав, Напев Торкватовых октав! [357]

355

Въявь богиню благосклонну // Зрит восторженный пиит, // Что проводит ночь бессону, // Опершися на гранит. // (Муравьев. Богине Невы)

356

Мильонная – название улицы в Санкт-Петербурге.

357

Торкватовые октавы – стихи итальянского поэта эпохи Возрождения Торквато Тассо (1544–1595).