15 рассказов

Малышев Михаил

– В купе тебя зарежут, по частям выкинут в окошко и никто не увидит, а здесь все на виду. Когда твою умную башку вместе с языком оттяпают, все сразу увидят, – объяснил я.

– Где я тут буду переодеваться? Покажи!

Я молча закинул свою сумку под лавку, сестрину, подняв крышку лежанки, поставил в «сундук». Повесил на крючок куртку и потом объяснил:

– Ты, дорогая, когда начнешь переодеваться, все сами отвернутся.

– Как был хамом, так и остался!

Все это произносилось про себя, и никто в плацкартном вагоне нашей ругни не слышал.

Была ночь.

Вагон спал.

Поезд дернулся, поехал, проводник принес белье, мы застелили матрацсы, переоделись и улеглись. Сестра внизу. Я на верхней полке.

Вернулся мужик с орлом и девицей на груди. Дыхнул смесью дыма и перегара, кряхтя, забрался на полку и захрапел. Заснул и я.

Утром проводница начала собирать белье за четыре часа до прибытия в Москву. Народ ворчал, но связываться не хотел, отдавал смятое за ночь сероватое тряпье, скручивал матрацы, запихивая их на самую верхнюю полку для сумок и чемоданов, вздыхал и садился досыпать на нижние грязно-коричневые лежанки. Поезд, как и положено, стучал колесами, холодное солнце лезло в глаза, слепило.

Мужик с «усталыми» ногами после очередного перекура дыхнул сигаретным запахом, протянул руку и сказал:

– Витя.

– Гена, – ответил я.

– Обмоем знакомство, – он неторопливо, но как оказалось быстро, нагнулся к сумке, вытащил бутылку с третью прозрачного содержимого, залил по двум стаканам, всю ночь звеневших ложечками, стукнул, чокаясь почерневшими подстаканниками. Запрокинув голову, выпил и удивленно посмотрел на мой, оставшийся на столе нетронутым.

– Болеешь? – сочувственно спросил он.

– Я ему выпью, враз заболеет! – ответила сестра.

– Сочувствую, – ответил мужик мне. Поднял второй стакан, сказал:

– За вас, мадам! – и поставил опустевшую тару на скатерку, засыпанную крошками.

Я вздохнул.

Он сочувственно спросил:

– Жена?

– Сестра, – ответил я и объяснил, с похорон едем. Батю похоронили.

– Примите мои соболезнования, – сказал Витя, нагнулся под лавку, жикнул замком и вытащил новую, запечатанную бутылку. – Надо помянуть хорошего человека.

– Я ему помяну! – снова ответила за меня сестра.

Пришла четвертая пассажирка. Она успела умыться, переодеться, и сейчас сверкала губной помадой, пахла зубной пастой, фальшивыми французскими духами, прелыми железнодорожными простынями и угольным дымом.

– Витек, сученок, я тебе сейчас твою поганую пасть зашью вместе со стаканом!

– Жена! – похвастался мне Витек.

– Красивая, – так же лаконично ответил я.

– Моя! – Снова похвастался Витёк.

Жена была похожа на гусеницу из мультфильма. Кофточка плотно обтягивала грудь и, такие же по размерам, три складки живота под ней. Ярко-красные пухлые губы и огромные накладные ресницы дополняли сложившийся сам собой образ.

– Сучёк! – снова прошипела красавица и треснула муженька косметичкой.

Витёк увернулся и пояснил:

– Бьет, значит, любит.

– Когда только успел, налакаться. Отошла всего на минуточку.

Довольный похвалой Витёк счастливо улыбался.

– Моя жена! – Снова объяснил он нам с сестрой.

– Вроде

приличный человек. Писатель, а на деле алкаш алкашом! – говорила «гусеница». – За что мне это наказанье господ не. Сейчас едем с конференции литературной. Этому козлу премию дали сто тысяч и бронзовую статуэтку. Так он третий день не просыхает. Просто кошмар какой-то. Даже билетами путевыми заниматься не захотел. Еле эти достали. Там хлебал с дружками писателями, и тут никак не остановится.

– Убью! – жена снова саданула Витька косметичкой и опять промахнулась.

Потом собрала его и свои простыни, полотенца, наволочки и пошла сдавать проводникам.

Витёк снова нырнул в сумку и для ускорения процесса заглотнул водку из бутылки.

– А вы, правда, писатель? – от нечего делать спросила сестра.

– А то!

– А с виду и не скажешь, обыкновенный человек.

– А писатели и есть обыкновенные человеки, только все, что видят обобщают и потом записывают. А вы, думали писатели и поэты это только те, которые «С свинцом в груди и жаждой мести, поникнув гордой головой»? – оживился писатель, закинул ногу на ногу и откинулся к стенке.

– С винцом в груди! Ты, ирод, с винцом и водярой в груди и в брюхе, и насквозь пропитан, – снова вступила вернувшаяся жена.

– Холодно розе в снегу! Явилась, не запылилась. – Огрызнулся Витёк. Спохватился и продолжил роль маститого писателя и поэта. – Позвольте представить – моя супруга, так сказать, лучшая половина. Розалия Николаевна.

Роза улыбнулась, вздохнула, махнула рукой и присела рядом с муженьком.

– Это он Мандельштама так цитирует, – закокетничала она, и продикламировала: Холодно розе в снегу: На Севане снег в пол аршина…

– В ТРИ аршина, картонка ты вертепная, – возмутился писатель и продолжил сам:

На Севане снег в три аршинаВытащил горный рыбак расписные лазурные сани.Сытых форелей усатые мордыНесут полицейскую службу.На известковом дне.А в Эривани и в ЭчмиадзинеВесь воздух выпила огромная гора,Ее бы приманить какой-то окаринойИль дудкой приручить, чтоб таял снег во рту.Снега, снега, снега на рисовой бумаге,Гора плывет к губам.Мне холодно. Я рад…

Он вздохнул, мы тоже замолкли. Колеса громыхали вроде в такт, да совсем не в такт только прочитанному стихотворению. Ничего было в нем не понятно, но ясно, что сказал поэт о чем-то очень главном. И очень точно.

Витёк насладился впечатлением, сказал: «Эх, жизнь наша поганая», нагнулся под лавку, ширкнул замком, вытащил водку, разлил в четыре стакана, мы молча чокнулись и выпили.

– А мы батю похоронили, – выдохнула сестра.

Глаза ее набухли, но слезы не выкатились, а блеснули, поколыхались и ушли назад.