1612. «Вставайте, люди Русские!»
Шрифт:
И тогда первый раз в жизни она увидала его слабость. Он всегда был сильный, сильнее всех. Она это знала и любовалась им, уверенная: ничто не заставит его дрогнуть. А вот теперь он дрогнул! Опустил голову, побледнел. И… невероятно! У него задрожали руки. Но все равно он остался собою. Вскинул взгляд, и глаза его теперь были вовсе не как те колокольцы — теперь цветом и блеском они походили на лезвие сабли.
— Я тоже люблю тебя, Васька. И тоже никогда никого больше не полюблю. Верь не верь ли, но это так и есть. Однако раз такое случилось, мы изменить ничего не сможем. Я тоже знаю Данилу
Когда у Михаила бывал такой голос, такой звонкий и ясный, с ним уже нельзя было спорить — сказано, и все!
Но Василиса еще боролась, она еще не желала признавать, что всему пришел конец. Их счастью, надеждам, открывавшейся в будущем радости.
— Миша! Ну коли так, то давай убежим вместе! Вон, к казакам, с дядькой Прохором. Или еще куда. В любой церкви обвенчаемся и вместе жить станем.
Он улыбнулся, уже совершенно владея собой и, видимо, страшно браня себя за одно мгновение проявленной слабости.
— Васенька! Что же я слышу! И от тебя ли? Разве есть что-то, чего ради можно свою мать в беде кинуть?
Василиса все еще держала его за руки:
— Так мы и Алёну Елисеевну с собой возьмем. Она ж верхом не хуже тебя и меня ездит. И что ж, мы ее не прокормим?
— Ах, да не про то я! — Михаил видел, что Васька впервые в жизни не понимает его, и огорчался этим. — Не про ту я мать говорю. Русь наша Матушка ныне в беде. В смуте. Кругом враги. И куда же я побегу?
Видение смылось, исчезло. А какое ясное было! Словно и не семь лет прошло, а вчера все случилось… Василиса, смахивает слезу, оттаявшую на щеке, снова глядит на образа, молится.
И новое зримое воспоминание настигает ее. Вспоминается совсем недавнее. И года не прошло.
Монастырь. Вот этот самый. Весной, когда умер ее отец, окольничий Кондратий Бутурлин, она приехала сюда, привезла все, ей от отца оставшееся, и сказала, что хочет принять постриг. Матушка-игуменья, еще не старая, строгая, но не жесткая, долго говорила с Василисой вот в этой самой трапезной, поя ее кипятком, заваренным на иван-траве.
— Не монахиня ты, я же вижу. Не для тебя это, девонька. Подумай как следует. Благословить-то я благословлю, нам и деньги твои не лишние будут, что греха таить… Да только чтоб потом не жалеть. Ведь отсюда не воротишься. Других силком, бывает, ссылают, постриг подневольно принять велят, а тебя ж никто не неволит. Сколь тебе лет-то?
— Двадцать пять сравнялось.
— А моложе кажешься. Да все равно — и в двадцать пять, может, все еще управится. Может, у тебя родня есть, замуж выдадут.
— Уж выдавали!
И она рассказала все. И про любовь, что с детства связала ее с Михаилом Шейным — они дружили потому, что дружны были их отцы, а после и сами не заметили, как друг друга полюбили. И про то, как отцово слово разлучило их. Ее обручили с Данилой Кашиным, сорокалетним воеводой, давним другом Кондратия Бутурлина. Михаил вскоре уехал под град Добрыничи, который ему было назначено отбивать от войск первого из самозванцев, Григория Отрепьева. До Василисы доходили слухи о его подвигах, о том, что его
А Васькина свадьба так и не состоялась. Вскоре после обручения Данила тоже уехал с войском, и тоже в поход против Гришкиных полков. Провоевал он с едва ли не год, вернулся весь израненный и спустя несколько месяцев мирно, исповедавшись и причастившись, отдал Богу душу.
Василисин отец к тому времени отвоевался: сразу несколько старых ран стали давать о себе знать почти каждый день. Кондрат не мог уже сидеть в седле, кашлял, иной раз начиная задыхаться. Царствовавший тогда Василий Шуйский, благоволивший роду Бутурлиных, определил окольничему небольшое содержание, хотя тот был и не из бедных: кое что сам сумел отложить за долгие годы службы, кое что оставила рано умершая жена. Двое старших сыновей, сами давно женатые и с детьми, разъехались по другим городам — у каждого была своя служба, поэтому Кондратий остался в своем большом тереме вдвоем с Василисой. И когда та, не успев стать женой его друга Данилы, сделалась вдовой, Бутурлин, наконец, задумался.
Васька, его шальная дочь, которой лук и стрелы всегда были милее прялки и спиц, а охота приятнее домашних забот, веселая, отчаянная Васька в последнее время сильно переменилась. Все чаще сиживала она в светелке на сундуке, под окошком с цветными стеклышками, положив на колени книгу, и часами читала, что прежде случалось лишь иногда. При этом она совсем перестала смеяться, постоянно задумывалась и молчала, не отвечая на расспросы отца.
Он знал, что не смерть жениха тому причиной: Василиса не любила Данилу. Выходит, она все так же тосковала по Михаилу? Выходит, ошибался Кондратий, думая, что детская любовь — блажь, что стоит самому Михайле поговорить с девушкой, сказать, что ничего у нее с ним не выйдет, и та образумится. А как уедет он, так с месяц погорюет и забудет. Не образумилась. Не забыла.
В конце концов Бутурлин решил отправить письмо Шейну, к тому времени назначенному воеводой в Смоленск. Он написал, что, может быть, Михаил не будет таить обиду на прежний его отказ и пришлет сватов к Василисе? Тем более (об этом Кондрат не писал, но, само собою, думал), теперь, когда Шейн стал воеводой, да еще главной крепости Царства Московского, он совсем уж и не такой плохой жених для Васьки…
Ответ пришел спустя месяц. Михаил самым сердечным образом благодарил окольничего и сообщал, что за семь дней до получения его письма обвенчался с дочерью одного смоленского боярина Ефросинией.
Узнав о его браке, Василиса не сказала ничего. Но более даже говорить не желала о замужестве.
Когда же спустя три года Кондратий умер, собрала все, что имела, и отправилась в монастырь Покрова Божией Матери, на который когда-то пожертвовал большие деньги ее прадед Никита Бутурлин.
Монастырь находился вблизи Самары и был ныне довольно беден, поэтому матушка-игуменья и сказала, что рада бы была Василисиным деньгам, да сомневается, выйдет ли из той монахиня.
В конце концов она оставила девушку в обители, определив ей послушание и пообещав, что если спустя год та не переменит своего намерения, то разрешит и постриг.