1812. Год Зверя. Приключения графа Воленского
Шрифт:
— Слушаюсь, ваше величество. Я прошу вас перевести меня из министерства иностранных дел предпочтительно под начало генерала Милорадовича.
— Вы что-то говорили о французском шпионе, — напомнил государь со скукой в голосе. — Их сейчас развелось так много.
— Полагаю, что это шпион особенный, очень ценный для французского императора, — сказал я. — Уверен, из-за него и произошло вчерашнее убийство.
— Вы рассказали о нем Балашову? — спросил император.
Судя по тону, он задал этот вопрос просто так, на всякий случай, будучи уверен, что я рассказал бывшему министру полиции все, что знал о вражеском
Несколько помедлив, я ответил:
— Нет, ваше величество, ни Балашову, ни государственному канцлеру — никому не сказал.
— Но почему? Балашов дал бы распоряжение Вязмитинову, и тот немедленно начал бы розыск!
— Наполеон приказал агенту прекратить все контакты с другими агентами и дожидаться в Москве прихода французов. Отсюда я сделал два вывода. Во-первых, агент близок к кому-то из верховной власти, а может, даже и сам занимает высокий пост. Во-вторых, собранные им сведения будут иметь крайне важное значение для Бонапарта, но лишь тогда, когда он войдет в Москву. До тех пор пока он не занял древнюю столицу, эти сведения для него бесполезны. Однако же в Москве они будут иметь столь высокую ценность, что Наполеон приказал принять все меры для того, чтобы этот агент паче чаяния не раскрылся. Как я уже доложил, по моему убеждению, французский шпион накоротке с кем-то из высших сановников, а то и сам состоит на службе. Вследствие этого я и не доверил никому сведения, в том числе и…
— Вы допускаете мысль, что Балашов — агент Бонапарта? — рассмеялся государь.
— Сам министр полиции вне подозрений, но его окружение! Ваше величество, я долгое время находился в Лондоне и решил, что вы сами решите, кому можно поручить следствие по этому делу. Кроме того, — продолжил я с воодушевлением, — полагаю, в данном случае время на нашей стороне, ведь Бонапарт исходит из ложного предположения, что займет Москву.
Я произнес эти слова с гордостью, поскольку за ними стояло чувство единения с государем, с Отечеством, уверенность в том, что мы разобьем Наполеона и каждый на своем месте сделает все возможное для победы. Нужно будет — и жизнь отдаст. Но в следующее мгновение я умолк, пораженный переменой в облике его величества. Глаза Александра Павловича сделались жалостливыми, он смотрел на меня с тоскливой улыбкой, будто завидовал тому, что я не знаю чего-то, что знает он.
— Что-то не так, ваше величество? — встревожился я.
— Нет-нет, — поспешно ответил он. — Я слушаю вас, Андрей Васильевич. Расскажите же, откуда у вас сведения об этом шпионе?
— Мы перехватили письмо генерала Роберта Томаса Вилсона, — ответил я.
— Вилсон, вот сукин сын! — добродушно, как о старом приятеле, отозвался государь.
Он улыбнулся, но в глазах оставалась озабоченность. Взглянув на меня испытующе, император заговорил жестко и сухо, но именно сейчас я почувствовал особенную доверительность беседы.
— Андрей Васильевич, сейчас я скажу вам то, о чем знают только три человека. Вы станете четвертым. Думаю, излишне упоминать о приватности нашего разговора.
— Безусловно, ваше величество, вы можете положиться на меня, — с поспешностью произнес я, испуганный, что в последнюю секунду государь передумает и не доверится мне.
Император продолжил, и его слова оказались страшными:
— Видите ли, Андрей Васильевич, мы обязаны в стратегических планах учитывать и такой вариант, когда
— Но как такое возможно? — сорвалось с моих уст.
— Вопрос сохранения нашей армии, — сказал государь. — Армия Наполеона рано или поздно истощится. А мы обязаны сохранить свою армию. Иначе погнать-то отсюда Наполеона погонят, но уже не мы, не армия, а новый Минин. И тогда начнется смута.
Я застыл. Вот отчего император смотрел на меня с тоскливой улыбкой! Лучше бы он отправил меня в армию и я погиб, так и не узнав того, что знал он, государь.
Он следил за моей реакцией. В холодном блеске его глаз не было ни отчаяния, ни паники, но — скрупулезный расчет и точное знание сил: своих и противника. Голова моя налилась неожиданной тяжестью, закружилась, я пошатнулся, едва устояв на ногах. Но какое-то неведомое чувство вдруг подсказало мне, что Наполеон в Москве — это не просто вариант, а наиболее вероятный из вариантов.
Император молчал, наши глаза встретились, и мне показалось, что отныне мы объединены одним знанием, пусть и не высказанным наверняка. Отмахнуться от этого знания я не мог, спрятаться — даже за героической смертью в бою — не смел.
И меня прошиб холодный пот из-за личной оплошности. Все, что я наговорил его величеству о предстоящих переговорах с наследным принцем Швеции, требовало серьезных поправок.
— Я вижу, Андрей Васильевич, как вы потрясены, — произнес Александр Павлович. — И это еще одно свидетельство того, что сейчас нельзя говорить об этом вслух. Конечно, Барклай… а теперь Кутузов сделают все возможное, чтобы не пустить Наполеона. Но мы должны быть готовы к худшему.
Я смотрел на императора, не в силах сказать ни слова.
— Андрей, — вдруг обратился он ко мне по имени, — я вижу твою растерянность и не хочу, чтобы ты ушел в смятении. Знаю, о чем ты думаешь. Как же можно отдать Москву, нашу древнюю столицу?!
Александр Павлович замолчал и на несколько мгновений погрузился в свои думы. Продольные складки рассекли его широкий лоб. Я решился прервать паузу:
— Но почему Барклай-де-Толли не даст сражения?
Государь приподнял ладонь, жестом показав, чтобы я
не торопил его: он сам дойдет и до этого вопроса.
— У Наполеона большая, хорошо организованная, превосходно вооруженная армия, — начал Александр Павлович, — но он сделал губительную ошибку, решившись идти войной на Россию. Я говорил и скажу еще раз: он может занять Москву, выиграть в Санкт-Петербурге, но в Нижнем Новгороде, в Казани я непобедим. Понимаешь, в Нижнем Новгороде Наполеон не победит меня! Но что делать с собственным народом! Нельзя допустить, чтобы народ утратил веру в своего царя.
Я пытался уловить ход рассуждений Александра Павловича. Он заметил недоумение в моих глазах и вновь показал жестом, чтобы я набрался терпения.
— Если бы мы дали генеральное сражение, мы бы проиграли, — продолжил государь. — После него отступление превратилось бы в беспорядочное бегство. А воодушевленная победой La Grande Armee гнала бы остатки наших войск до самого Петербурга. Если Наполеон займет Москву, оскорбленный русский народ возмутится и с новой силой пойдет бить французов. Если же вслед за Москвой падет Санкт-Петербург, народ разуверится в царе, случится перелом в настроении, французов начнут встречать с хлебом- солью. Этого допустить нельзя!