1863

Опатошу Иосиф

Люди приезжали, уезжали, стараясь не шуметь, протоптанная дорожка к избе блестела темным серебром. В избе у маленького стола над картой склонился граф Комаровский. Из-за холода он не мог долго сидеть на месте. Время от времени он поднимался из-за стола, шагал взад-вперед, и его тело немного согревалось, а темные мысли становились светлее.

Комаровский провел здесь уже три недели, занимаясь поставкой рекрутов для новой армии Лангевича.

Он устал. Много дней подряд он работал по восемнадцать-двадцать часов в сутки, стараясь ничего

не упустить, сердился, что ничего не готово, и если бы не верил в чудо, то давно уехал бы из леса.

Сам будучи солдатом, Комаровский понимал, что плохо спланированное выступление двадцать второго января провалилось.

Сотни пунктов, в которых поляки, согласно плану, атаковали русских, в одно мгновение на его глазах были потеряны. Везде одно и то же: заброшенные города, деревни. Ни душевного подъема, ни четкого плана. Каждый командовал своими солдатами по своему разумению. Оставалась надежда только на Плоцк. Все-таки там был Падлевский со своими идеями о великой Польше. Поэтому о других населенных пунктах просто-напросто позабыли.

Первую ночь восстания Комаровский уподоблял в своих мыслях огромному орлу, который сражался что было сил. Потом он утомился и в изнеможении упал на землю.

Комаровский немного согрелся. Он уже не чувствовал себя солдатом, не сидел в холодной избе и забыл, что на дворе первое марта и не сегодня-завтра он окажется у Лангевича. Перед его мысленным взором вставали польские земли. Он больше не смеялся над сотней фантазеров, мечтавших о том, что темной ночью двадцать второго января русские офицеры, сочувствующие Польше, раздадут солдатам холостые патроны. Он забыл, что городские и сельские жители разобщены, и, как тысячи его единомышленников, был исполнен смешных и наивных мечтаний вроде таких, что жердь начнет стрелять, коса пойдет в атаку, а охотничье ружье будет метать ядра.

Выстраданные идеи миллионов поляков настолько овладели его сознанием и придали ему сил, что измученный голодом и недосыпанием Комаровский чувствовал себя молодым. Голубые глаза, светлая борода, красивые белые зубы — его вид наполнял холодную избу радостью.

В дверь постучали.

Очнувшись, он остановился посреди комнаты, положил руку на пистолет, вспомнил, что должен отправить последнюю партию в Гощу, и крикнул:

— Войдите!

Комаровский расцеловался с Мордхе и с Вержбицким и сердечно приветствовал их:

— Проходите, пожалуйста!

Он поставил на стол бутылку водки, достал тарелку с колбасой:

— Грейтесь, панове! Были трудности на границе?

— Все в порядке.

— Кагане предупредил меня, что вы должны приехать.

— А где он?

— Он в Гоще. Завтра, с Божьей помощью, мы тоже там будем.

Мордхе выпил, закусил колбасой, и, когда немного согрелся, ему вдруг стало не по себе.

Его охватила грусть, он замолчал, и чем больше он старался понять, что с ним происходит, тем больше путались его мысли.

У окна остановился всадник. Вскоре в двери появился пожилой

мужчина в фуражке с закрученными вверх усами. Лицо было искажено от мороза, глаза слезились.

— Где хлопцы, Стах? — спросил Комаровский.

— Несчастье, пане полковник, несчастье!

— Что случилось?

— Священники не хотят отпускать грехи.

— Что? — Голубые глаза графа вспыхнули.

Мордхе никогда раньше не видел, чтобы Комаровский так смотрел. Путаница в его голове превратилась в петлю, которая с легкостью развязалась. На мгновение его жизнь вспыхнула, затем погрузилась во мрак, и в темноте высветился образ Фелиции. Где она теперь?

Перед глазами проносились льдинки, далекие незнакомые звуки окружили его и шептали, что это игра с дьяволом, что враг наступает со всех сторон и что оружие надо держать наготове.

Мордхе старался заглушить эти звуки, утопить их в собственной крови, в крови тысячи других поляков, пожертвовавших собой ради Польши.

Он страдал, что не верил в собственные силы, злился на отсутствие стойкости, стыдился навязчивой мысли, твердившей: некому будет даже сообщить родителям, где он лежит.

Мордхе схватил бутылку, стал пить прямо из горлышка и услышал слова крестьянина:

— …Пане полковник, это моя вина… хлопцы попросили отвезти их в церковь. Сказали: «Мы идем воевать, никто не знает, доживет ли до завтра, хотим исповедаться, хотим, чтобы священники отпустили нам грехи».

— Хорошо, отвези их в церковь!

— Я отвез, пане полковник.

— Так чего тебе надо?

— Священники не хотят отпускать грехи.

— Почему?

— Я не знаю. Они твердят, что настоящим католикам нельзя идти воевать.

— Так где же они? — Голубые глаза снова полыхнули, как спички.

— Не хотят уезжать из церкви, говорят, что без отпущения грехов никуда не пойдут.

— Позвольте мне, граф. — Вержбицкий задрожал от негодования.

Не дождавшись ответа, он схватил Мордхе за руку, и все трое вышли из избы.

Они сели на лошадей, Стах показывал дорогу. Вержбицкий то и дело проверял пистолет:

— Я их расстреляю! Всех расстреляю! Сравняю церковь с землей!

Стах ехал впереди, привставал в седле, он срезал дорогу, присвистывал, крутил замерзшие усы. Его смущало, что он, улан 1831 года, едет вместе с двумя сопляками, которые наверняка принимают его за городского сапожника.

Он поравнялся с Мордхе и Вержбицким и резко сказал:

— Мы устраиваем засады, нападаем на врага, словно убийцы… А как выглядят наши солдаты? Как попало… Вытаскивают крестьянина из кровати, дают в руки косу — иди воюй!

— А в тридцать первом году было по-другому? — улыбнулся Мордхе.

— Э, пане, пане, в то время мы ни в чем не уступали врагу, мы шли в бой с песней… Наши мундиры, кони — все сверкало! А теперь мы болтаемся по полям, по лесам, как цыгане, и уж если заноем, так у солдат сразу руки опускаются. Тогда было лучше, панове, веселее…