18
Шрифт:
– Ну перестань, – говорю я ласково.
– Т-ты понимаешь, ч-что я с-сейчас его у-убью? – спрашивает Боров, едва ворочая языком.
– Конечно, понимаю. – Я тяну руку, но Боров отходит назад. Он направляет обрез на меня. Я готов усраться от страха, ни разу в жизни я не был на прицеле у пьяного, избитого до крови человека. Я отвожу взгляд в сторону, стараясь, чтобы Боров не понял, куда именно я смотрю.
– В-вот этого, – говорит Боров, качая обрезом, – этого х-хватит…
– Для чего хватит, Антон? – я медленно приближаюсь к Борову, пряча глаза.
Иван неслышно
– Отдай ей! – кричу я ему, кивая на Юлю. Вряд ли Боров будет пытаться забрать у нее свой ствол.
И он не пытается.
Растерянно посмотрев на нас, Боров медленно направляется к выходу.
– Ты куда? – взвизгивает Юля.
– За п-подмогой, – роняет Боров.
Он уходит, крадучись и не хлопая дверью. На кухне слышится пьяный галдеж. Некоторое время мы молчим, затем, словно по команде, закуриваем все разом.
Глава 4
– Где они? – полушепотом, выпуская дым в потолок, спрашиваю я у Юли.
– Там, – так же тихо отвечает она, кивая за диван.
– Пусть там и лежат. А ты не знаешь, кстати, куда он мог пойти?
– Наверное, к Алику, – Юля пожимает плечами, – это хорошо, Алик его успокоит. Он всегда его успокаивает.
– Кто такой Алик? – чуть насмешливо спрашиваю я. – Бандит, что ли?
– Нет, не бандит.
Я не верю, но, вообще-то, мне все равно. Неужели этот жуткий бред, наконец, закончился?
– Вот он дурак, – заявляет Иван, – ой дурак!
Водки больше нет, да никто и не хочет пить. Вот накуриться сейчас бы не помешало.
– А где трава? – спрашиваю я Юлю, – ты знаешь?
– Щас, – она встает и принимается перебирать книги, стоящие в серванте. Мне становится интересно, что же читает Боров, и я подхожу к серванту вместе с ней. Все больше боевики, романы Шитова, всякий прочий shit. В одной из книжек внутри лезвием вырезана прямоугольная полость, в ней лежит пакет.
– Давай, – я забираю у нее пакет и торопливо разворачиваю его. Трава сильно пахнет – это хороший признак. Неожиданно, без стука, открывается дверь, и я, перепугавшись, сминаю пакет с остатками травы в руке, а папиросу бросаю на пол. Чувство такое, словно меня застали в ванной за онанизмом.
Баба, та, что постарше, с таинственным видом приближается к нам и прикладывает указательный палец к сморщившимся, как две гусеницы, жирно накрашенным губам.
– Чего это они? – простодушно спрашивает Юля, – чего они дрались?
– Ууу, – тянет баба. Она объясняет, что Боров кого-то обрюхатил или, во всяком случае, собирался это делать.
Мы снова остаемся втроем. Я реанимирую косяк, остальные наблюдают за моими действиями.
Я поднимаюсь и, не говоря ни слова, выхожу на балкон. Летний зной обнимает меня. В пустом небе тает инверсионный след от самолета.
– Идите сюда, – кричу я в комнату, – здесь покурим.
Иван и Юля выходят за мной. Она сосредоточенно тиха. Ее лоб вспотел и оттого кажется словно вымазанным подсолнечным маслом. Солнце вытопило из нее пот и заодно женское
– Не бери в голову, – говорю я ей.
– Что? – она делает вид, что не понимает моих слов.
– Эта сука врет, – поясняю я, – у нее мозги от водки сломались.
– Я не знаю, – шепчет она, и мне хочется остаться с ней наедине и шептать ей пустое и ласковое. Меня возбуждают несчастные женщины – они так любят говорить о любви, а я бы многое мог ей рассказать.
Я прикуриваю папиросу, затягиваюсь едким дымом дважды и передаю по часовой стрелке. Иван курит маленькими затяжками – его легкие слишком утомлены никотином.
– Давайте-ка я пущу вам по паровозу, – говорю я. Никто не против. Я беру папиросу горящим концом в рот и выдуваю дым в подставленные трубочкой губы. Со стороны это похоже, как если бы двое решили поцеловать друг друга, но никак не решаются преодолеть последние три сантиметра. Я люблю пускать паровозы женщинам, они так простодушно приближают ко мне свои губки. А Юле я бы с удовольствием пустил настоящий цыганский паровоз, когда-нибудь я расскажу вам, что это такое.
Втроем косяк курится быстро, и уже спустя пару минут мы возвращаемся в комнату. Очарование марихуаны начинает наполнять мой мозг, не верится, что совсем недавно я забирал обрез у обезумевшего Борова.
– Подождем Антоху? – говорю я.
– Подождем прихода, – отзывается Иван. Это звучит двусмысленно, но пока не кажется смешным. Первый приступ смеха возникает, обыкновенно, через десять минут. Это и есть приход.
Мы сосредоточенно ждем, когда же нас, наконец, попрет, но, кроме алкогольной расторможенности, я пока не ощущаю ничего.
– Не бутор? – спрашиваю я Юлю, – ты уже курила эту траву?
– Хорошая, – говорит она, и я готов поверить, что она действительно хорошая. Юля мрачнеет на глазах, и я понимаю, что она начинает грузиться. Я перевожу взгляд на Ивана – в его глазах проступили красноватые прожилки. Все в порядке.
– А когда же все-таки придет Антон? – снова спрашиваю я, обдумывая каждое слово. Внезапно мысль останавливается, и я уже не жду ответа на свой вопрос, да мне никто и не думает отвечать. Иван поднимает черепаху-пепельницу и очень внимательно рассматривает ее брюшко. Затем он поворачивает ее боком, и серебристый пепел сыпется на стол.
– Положи сигареты, – строго говорит Юля.
– Сигареты? – переспрашивает Иван, – Это же черепаха.
– Череп Аха, – произношу я торжественно.
Иван вставляет сигарету в рот не тем концом и пытается таким образом ее прикурить.
– Осторожно! – кричит ему Юля, и тот, уронив голову на ладони, внезапно заходится визгливым смехом. Против своей воли я тоже расплываюсь в улыбке.
– [h’]ля, вы чего? – также улыбаясь спрашивает Юля.
Иван не отвечает, он по-прежнему смеется, его голова беззвучно сотрясается, и грязные пальцы все глубже входят в нечесанную шевелюру. Внезапно он представляется мне во всей своей мерзости, и я снова воображаю себе, каким бы он виделся мне, окажись я вдруг женщиной. Я поднимаюсь, чтобы выйти на балкон и там покурить в уютном одиночестве.