1917 год: русская государственность в эпоху смут, реформ и революций
Шрифт:
Среди институционных изменений в центре внимания оказываются те из них, которые также связаны с ростом в стране элементов гражданского общества. Словом, история собственно органов власти рассматривается под углом зрения рождения в России парламентаризма и становлением представительных органов. Здесь заслуживает внимание и монография В. А. Дёмина. В ней все процессы трансформации власти после революции 1905–1907 гг. рассмотрены в контексте развития русского парламентаризма. В монографии отстаивается важный вывод о том, что результатом подвижек в системе органов управления стал переход России к форме правления, которую с большим основанием можно назвать конституционной [36] . На других позициях стоит О. И. Чистяков. Его взгляды можно назвать традиционными. Он согласен с теми историками, которые считают, что конституционный строй был декларирован, но его реального существования гарантировано не было [37] . Созвучно этому и мнение Г. А.Герасименко. Он, в частности, полагает, что в целом система управления сохранялась в неизменном виде десятилетиями. К началу XX века она закостенела так, что реформированию практически не поддавалась. Её можно было смести только революционным путём [38] .
36
Дёмин В. А. Государственная Дума России (1906–1917): механизм
37
Российское законодательство X–XX веков. Т. 9. Законодательство эпохи буржуазно-демократических революций / под ред. О. И. Чистякова. М., 1994. С. 14.
38
Герасименко Г. Народ и власть (1917). М., 1995. С. 29.
После публичных выступлений А. И. Солженицына [39] резко обостряется интерес к земской тематике. Наиболее серьёзная разработка её содержится в ряде работ Г. А. Герасименко. В них автор приходит к нескольким важным выводам. Прежде всего, земство он воспринимает как специфически российскую форму самоуправления. Тем не менее земства не смогли в должной мере ответить требованиям эпохи. В конечном счете, это и стало причиной их кризиса [40] . Очевидно, близкие выводы можно сделать и применительно к городскому самоуправлению. Речь о нём идёт ряде работ Н. А. Емельянова. Особый интерес из них имеет монография, в которой автор с позиций локальной истории даёт обзор самоуправления на примере Тульской губернии. Взгляд на самоуправление не из Петрограда, а из губернского центра позволил не только оживить исследование, но и увидеть многое из того, что прежде домысливалось чисто теоретически. Прежде всего, это касается технологий принятия решений на местах. В реальности он несколько отличался от норм, прописанных в законах. Всё это и привносило ту пестроту, которую в прошлом отмечали историки применительно к обустройству местной власти в России [41] .
39
См.: Солженицын А. И. Как нам обустроить Россию? М., 1991.
40
См.: Герасименко Г. А. Земское самоуправление в России. М., 1990.
41
Емельянов Н. А. Местное самоуправление в дореволюционной России. Тула, 1997.
В целом можно говорить, что процесс модернизации влиял на российское государство двояко. С одной стороны, оно уступало нажиму, идущему со стороны растущих элементов гражданского общества. Но в целом реакция на нововведения правящих кругов была отрицательной. Вывод этот не нов. Однако в новейшей историографии он был подтверждён даже на таком материале, который, казалось бы, не даёт ни малейшей пищи для подобного рода обобщений. В этом ключе интересно упомянуть монографию И. Можейко и Г. Мельника. В качестве предмета исследования они берут должностные знаки, существовавшие в царской России. Оценки их, в общем-то, традиционны, но тем не менее звучат несколько неожиданно.
Авторы, в частности, пишут о том, что должностные знаки в России возникали не по мере появления тех или иных должностей. Они – символы бюрократического государства и знаменуют собой определенный этап имперской эволюции. Потому не следует смешивать факт существования тех или иных дельных должностных знаков в России в прошлом с возникновением к концу XIX века всеобъемлющей системы знаков. Она является признаком достижения Россией пика эволюции как бюрократической империи. По мнению авторов, целью реформ 60–80-х гг. прошлого века, как и «всех российских перестроек», была надежда догнать европейский мир, но «своим путем». То есть созданием идеального бюрократического государства, в котором реформы – крестьянская, судебная и городская – должны не столько открыть дорогу к промышленному развитию, сколько создать стройную пирамиду власти.
Результат не замедлил сказаться. До реформы знаки принадлежности к системе власти положены были, как правило, лишь чиновникам и офицерам. Теперь же ими должны были быть охвачены практически все граждане империи, привлеченные для участия в ее функционировании, т. е. любой служивый отныне должен был выступать «при знаке». И главное – отныне знаками оказались облагодетельствованы миллионы крестьян – вся верхушка деревни, от волостного старосты или сторожа. Город, быстро становящийся решающим фактором в пока еще крестьянской стране, также обзавелся сотнями тысяч «знаковладельцев». Все получающие жалованье от города или государства были обязаны исправлять должность при знаке. Ни одна страна мира такого не знала [42] .
42
Мельник Г., Можейко И. Должностные знаки Российской Империи. М., 1993.
В заключение обратим внимание ещё на одно оригинальное исследование. В нём речь идёт о психосоциальном портере сословий императорской России. В то же время работа написана на стыке культурологии и цивилизационного подхода. Имеются в ней главы и о служилых сословиях. Хотя хронологические книги обозначены широко, речь в основном идёт о XIX веке. Затрагивается и начало модернизации. Психологический подход позволяет найти ещё один аспект в доказательство самобытности России. Быт и нравы русских сословий позволяют говорить о русской цивилизации как не тождественной ни Западу, ни Востоку [43] .
43
Поликарпов В. С. История нравов России от Алексея Тишайшего до Николая Второго. Восток или запад. М., 1995.
Очерк 2. Революция 1917 г. и русская государственность
Похоже, в истории российской государственности именно период революции 1917 года привлекает наиболее пристальное внимание современных историков. Именно 1917 году посвящено большинство работ последних лет. Есть уже и обобщающие труды. Правда, в основном они охватывают эволюцию Советского режима [44] , но есть среди них и рассказывающие о развитии государства и политической системы от февраля к октябрю [45] . События Русской революции освещаются и в большинстве публикуемых ныне источников [46] . И всё же вопросов по этому периоду истории российского государства всё ещё существенно больше, чем ответов.
44
Часть этих работ стало как бы завершающим словом прежней историографии. См., напр.: Городецкий Е. Н. Рождение советского государства. 1917–1918. М., 1987. Другие же, наоборот, явились «плодом прозрения» части «старых мастеров жанра». См.: Трукан Г. А. Путь к тоталитаризму. 1917–1929. М., 1994; Гимпельсон Е. Г. Формирование советского государства. 1917–1923 гг. М., 1995. Выходят также книги молодых продолжателей «тоталитаристской школы». Однако общие сдвиги в исторической науке в сторону объективного и строго научного подхода к прошлому в рамках методологии историзма заставляют и
45
См.: Герасименко Г. Народ и власть (1917). М., 1995; Иоффе Г. 3. Семнадцатый год: Ленин, Керенский, Корнилов. М., 1995; и др.
46
Среди фундаментальных изданий здесь следует прежде всего назвать: Архив Русской революции. Т. 1–22. М., 1991–1993; Меньшевики в 1917 г. Т. 1–3. М., 1994–1997; Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году: документы и материалы. Л., 1991. Сюда же относится большое количество мемуаров и прочих работ, принадлежащих деятелям той эпохи, в том числе видным государственным и военным деятелям, в которых с разных позиций рассматривается процесс эволюции русского государства и общества в период революции и послереволюционного умиротворения. К наиболее важным среди них следует отнести: Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте: мемуары. М., 1993; Деникин А. И. Очерки русской смуты. Крушение власти и армии. Февраль – сентябрь 1917 г. М., 1991; Деникин А. И. Очерки русской смуты. Борьба генерала Корнилова. Август 1917 г. – апрель 1918 г. М., 1991; Берберова Н. Люди и ложи. Русские массоны XX столетия. Харьков, 1997; Суханов H. Н. Записки о революции. Т. 1–3. М., 1991–1992; Станкевич В. Б. Воспоминания. 1914–1919. Ломоносов Ю. В. Воспоминания о мартовской революции 1917 года. М., 1994; Шляпников А. Г. Канун семнадцатого года. Семнадцатый год: в 3 т. М., 1992–1994; Раскольников Ф. Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году. М., 1990; Михайловский Г. Н. Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства. 1914–1922 гг.: в 2 кн. Кн. 1. М., 1993; Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991; Чернов В. М. Перед бурей. М., 1993; Церетели И. Г. Кризис власти. М., 1992. Здесь же следует указать такие документальные издания, как: Отречение Николая II: Воспоминания очевидцев. М., 1990; Протоколы Президиума Высшего Совета Народного Хозяйства. Декабрь 1917 г. – 1918 г. М., 1991; Февральская революция 1917 года: сборник документов и материалов. М., 1996; Учредительное собрание. Россия, 1918. М., 1991; Белый Север. Выл. 1–2. Архангельск, 1993; Красная книга ВЧК: в 2 т. М., 1989; ВЧК – ГПУ: документы и материалы. М., 1995; и др.
В первую очередь потребуется разобраться в очень широкой и многофакторной проблеме восприятия революционного государства массами. Намётки её решения можно найти даже в историографии прежних лет. Наиболее известный пример – отношение к династии. Раньше о нём говорилось в отрицательном ключе через призму влияния на образ монархии поразившей её распутинщины. Теперь к этому добавился болезненно преувеличенный интерес к расстрелу Романовых и восприятию этого акта народом. Ограниченность существующих к этой проблематике подходов очевидна. По сути, распутинщина и расстрел венценосного семейства подаётся глазами верхних слоёв общества [47] . Да, именно они заявляли о своей позиции наиболее громогласно. Но как относились к самодержавию в последние годы его существования социальные низы? Этот вопрос никогда серьёзно не анализировался. К примеру, знали ли хотя бы о самом существовании Распутина крестьяне какой-нибудь деревушки вблизи Тулы, Полтавы или Ижевска? А слышали ли потом о казни бывшего самодержца? Никто не решится дать однозначный ответ на этот вопрос.
47
См.: Аврех А. Я. Царизм накануне свержения. М., 1989; Иоффе Г. 3. Революция и судьба Романовых. М., 1992. Надо добавить, что судьба Романовых в последние годы вообще активно поднимается и в научных работах, и в общественном сознании. Анализ этого феномена современного исторического мышления см.: Полунов А. Ю. Романовы: между историей и идеологией // Исторические исследования в России. Тенденции последних лет / под ред. Г. А. Бордюгова М., 1996.
Да и можно ли вообще отождествлять позицию интеллигенции с позицией народа? Это также требует своего анализа. Здесь уместно сослаться на мнение видного представителя московской исторической школы и общественного деятеля рубежа веков П. Г. Виноградова. По его словам, народ и небольшая кучка его образованных лидеров «противопоставлены друг другу как две враждующие армии». Историк придавал этому чёткое социокультурное значение. «Они говорят на одном и том же языке, но придают различный смысл словам, – подчёркивал Виноградов, – и потому лишены средств общения» [48] . Впрочем, тот же подход виден и в замечании Ленина о существовании «двух культур» – термин почти по Виноградову! Однако эти важные выводы были больше плодом интуиции и не опирались на серьёзные статистические и социологические выкладки.
48
См. об этом: Антощенко А. В. П. Г. Виноградов о взаимоотношениях бюрократии, интеллигенции и народа в России второй половины XIX – начала XX вв. // Интеллигенция, провинция, отечество: проблемы истории, культуры, политики. Иваново, 1996.
Ещё более запущенной ситуация выглядит применительно к психосоциальному портрету Февраля и Октября. Первые работы по этим сюжетам только лишь появились [49] . Хотя в них содержится немало нового, закрыть возникшую на этом направлении в историческом знании брешь они пока не смогли. Во-первых, с чего начинать анализ? К примеру, В. П. Булдаков полагает, что, прежде всего, в этой связи возникает вопрос: действовали ли в год революции универсальные законы массовой психологии или преобладала российская специфика? [50]
49
См., напр.: Канищев В. В., Мещеряков Ю. В. Анатомия одного мятежа. Тамбовское восстание 17–19 июня 1918 г. Тамбов, 1995; Колоницкий Б. И. Демократия как идентификация: К изучению политического сознания Февральской революции // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1997; Миллер В. И. Массовое сознание революционной эпохи и психология гражданской войны // Осторожно: история! М., 1997; и др.
50
Булдаков В. П. Революция и человек (методологические заметки) // Крайности истории и крайности историков. М., 1997.