1919
Шрифт:
Тем не менее он учился очень хорошо, и учительницы любили его, в особенности мисс Тизл, учительница английского, за то, что у него были хорошие манеры и он умел говорить разные пустяки, которые не были дерзки и в то же время смешили их. Мисс Тизл говорила, что он пишет определенно неплохие английские сочинения. Однажды он послал ей к Рождеству сочиненное им стихотвореньице про младенца Христа и трех волхвов, и она заявила, что у него есть дарование.
Чем больше ему нравилось в школе, тем неприятнее становилось дома. Тетя Беатриса брюзжала и брюзжала с утра до вечера, как будто бы он сам не знал, что он и его мать едят ее хлеб и спят под ее крышей; но они же платят за стол
Доктор Этвуд был настоятелем англиканской церкви Святого Гавриила. Дик пел там в хоре каждое воскресенье по два раза, в то время как его мать и брат Генри, который был на три года старше его и служил в Филадельфии в чертежном бюро и приезжал домой только в конце недели, сидели на удобной скамье. Мама любила церковь Святого Гавриила, потому что все в ней было на английский лад, крестные ходы и даже ладан. А Дик ненавидел ее за то, что он должен был петь в хоре и беречь свой стихарь, и у него никогда не было карманных денег, и он не мог играть в кости за скамьей в ризнице, и ему вечно выпадало сторожить у двери и шептать: «Прячьте», когда кто-нибудь входил.
Однажды в воскресенье, вскоре после того, как ему исполнилось тринадцать лет, он шел домой из церкви с мамой и Генри; он был голоден и всю дорогу гадал, будут ли к обеду жареные цыплята. Все трое как раз поднимались на крыльцо, мама слегка опиралась на руку Дика, и пурпурные и зеленые маки на ее широкополой шляпе покачивались в лучах октябрьского солнца, как вдруг он увидел за стеклянной парадной дверью встревоженное худое лицо тети Беатрисы.
– Леона, – сказала она взволнованным и укоризненным тоном, – он здесь.
– Кто, дорогая Беатриса?
– Ты сама знаешь… Я не знаю, что делать… Он говорит, что ему нужно повидаться с тобой. Я просила его обождать внизу, в передней, из-за… э-э… наших друзей.
– Господи Боже мой, Беатриса, неужели я еще недостаточно страдала из-за него?
Мама опустилась в передней на скамейку под оленьими рогами, служившими вешалкой для шляп. Дик и Генри удивленно смотрели на бледные лица женщин. Тетя Беатриса поджала губы и сказала неприязненно:
– Дети, пойдите-ка пройдитесь по улице. Прямо невозможно – два взрослых лодыря весь день бродят по дому. Ровно в половине второго будет обед и вы вернетесь… А теперь марш.
– Что случилось с тетей Беатрисой? – спросил Дик, когда они вышли на улицу.
– Спятила, должно быть… Терпеть ее не могу, – сказал Генри высокомерно.
Дик шел, ударяя носками по панели.
– Послушай-ка, сходим выпьем содовой… У Драйера замечательная содовая.
– Деньги есть?
Дик покачал головой.
– Не
– Да что ты!
– Держу пари, Дик, что ты не помнишь, как мы жили в Оук-парке… Да, Чикаго – это город!
– Конечно, помню… Мы с тобой еще ходили в детский сад, и папа там был, и вообще.
– Фу черт, как курить хочется!
– Мама заметит.
– А мне плевать, пускай замечает.
Когда они пришли домой, тетя Беатриса встретила их У парадной с кислой, как лимон, миной, и сказала, чтобы они спустились в нижний этаж. Мама хочет поговорить с ними. На черной лестнице пахло воскресным обедом и куриным фаршем. Они ползли вниз как можно медленнее – должно быть, опять скандал из-за того, что Генри курит. Мама сидела в темной передней нижнего этажа. При свете стенного газового рожка Дик не мог разглядеть лицо мужчины. Мама пошла им навстречу, и тут они увидели, что у нее красные глаза.
– Дети, это ваш отец, – сказала она слабым голосом. Слезы потекли по ее лицу.
У мужчины была седая, бесформенная голова, волосы коротко острижены, веки красные и без ресниц, глаза того же цвета, что и лицо. Дик испугался. Он видел этого человека, когда был маленьким, только это не папа.
– Ради Бога, перестань реветь, Леона, – сказал мужчина слезливым голосом. Стоя и разглядывая мальчиков в упор, он слегка пошатывался, словно у него подгибались колени. – Славные ребятишки, Леона… Должно быть, они не часто вспоминают о своем бедном, старом папе.
Все четверо стояли, не говоря ни слова, в темной передней, среди жирных, душных запахов воскресного обеда, доносившихся из кухни. Дик почувствовал, что ему нужно заговорить, но в глотке застрял ком. Он пролепетал:
– В-в-вы были больны?
Мужчина повернулся к маме.
– Ты им лучше все расскажи, когда я уйду… Не щади меня. Меня никто никогда не щадил… Не глядите на меня, как на привидение, мальчики, я вас не обижу. – Нижнюю часть его лица передернула нервная судорога. – Меня самого всю жизнь все обижали… Да, от Оук-парка досюда – далекий путь… Я только хотел поглядеть на вас, будьте здоровы… Я думаю, людям, подобным мне, лучше уходить черным ходом… Ровно в одиннадцать жду тебя в банке, Леона, больше я уже никогда ни о чем тебя не попрошу.
Когда открылась дверь и отраженный солнечный свет затопил переднюю, газовый рожок побагровел. Дик трясся от страха, что мужчина поцелует его, но тот лишь потрепал их дрожащей рукой по плечу. Одежда висела на нем мешком, и он, по-видимому, с трудом волочил ноги в широких ботинках по ступенькам, ведущим на улицу. Мама захлопнула дверь.
– Он едет на Кубу, – сказала она. – Больше мы его не увидим. Надеюсь, Бог простит ему все, а ваша бедная мать простить не может. По крайней мере он вырвался из этого ада.
– Где он был? – спросил Генри деловым тоном.
– В Атланте.
Дик убежал наверх, на чердак, в свою комнату, и, всхлипывая, повалился на кровать.
Ни тот ни другой не сошли вниз к обеду, хоть они и были голодны и на лестнице вкусно пахло жареными цыплятами. Когда Перл мыла посуду, Дик спустился на цыпочках в кухню и выклянчил у нее целую тарелку с жареным цыпленком, фаршем и картошкой; она сказала, чтобы он шел на задний двор и ел поскорее, потому что у нее сегодня выходной день и ей нужно еще перемыть всю посуду. Он сел на пыльную стремянку в буфетной и стал есть. Он с трудом глотал куски, его горло как-то странно окостенело. Когда он кончил есть, Перл заставила его вытереть вместе с ней тарелки.