1919
Шрифт:
– Это дело Мурхауза, не мое, и с тех пор, как началась война, никакой общественности вообще нет. Общественность покорно делает все, что ей прикажут, и, кроме всего, она далека, как всемогущий Бог… Единственное, что можно сделать, – это ознакомить с положением дел двух-трех руководящих деятелей. Мурхауз – ключ к этим руководящим деятелям.
– А кто ключ к Мурхаузу? – очертя голову спросила Эвелин.
Музыка замолкла.
– Если бы я знал, – сказал Расмуссен тихим трезвым голосом. – Уж не вы ли?
Эвелин покачала головой и улыбнулась со сжатыми губами,
Когда они поели лукового супа и холодного мяса, Джи Даблъю сказал:
– Поднимемся на Холм и попросим Фредди сыграть нам какие-нибудь песни.
– Я думала, что вам там не нравится, – сказала Элинор.
– Так оно и есть, дорогая, – сказал Джи Даблъю, – но я люблю старые французские песни.
Элинор казалась недовольной и сонной. Эвелин хотелось, чтобы она и мистер Расмуссен ушли домой; если бы она могла поговорить с Джи Даблъю с глазу на глаз, это было бы так интересно.
У Фредди было почти пусто и очень холодно, шампанского они не пили, и никто не притронулся к заказанным ликерам. Мистер Расмуссен сказал, что Фредди похож на одного старого золотоискателя, с которым он был знаком в горах Сангре-де-Кристо, и начал рассказывать длинную историю про Долину Смерти, которую никто не слушал. По пути домой в старом, пахнувшем плесенью двухцилиндровом такси все озябли и клевали носами и молчали. Джи Даблъю захотелось выпить чашку кофе, но все рестораны и кафе были уже закрыты.
На следующий день мистер Расмуссен позвонил Эвелин на службу и пригласил ее завтракать; она с большим трудом придумала отговорку, чтобы не пойти. С тех пор мистер Расмуссен, казалось, появлялся всюду, где она бывала, посылал ей цветы и билеты в театр, заезжал за ней на автомобиле, посылал ей синие пневматички с нежными словами. Элинор дразнила Эвелин ее новым Ромео.
Потом в Париже появился Пол Джонсон, получивший стипендию в Сорбонне, и повадился ходить к ней под вечер на Рю де Бюсси. Он приходил, садился и молча и уныло глядел на нее. Он и мистер Расмуссен сидели в гостиной и говорили о хлебном и мясном рынке, покуда Эвелин одевалась, чтобы поехать куда-нибудь с кем-нибудь другим, чаще всего с Элинор и Джи Даблъю. Эвелин заметила, что Джи Даблъю встречается с ней не менее охотно, чем с Элинор; это потому только, говорила она себе, что хорошо одетые американки – большая редкость в Париже и Джи Даблъю приятно показываться с ними и приглашать их к обеду, когда с ним обедают какие-нибудь важные люди. Она и Элинор в последнее время разговаривали друг с другом натянутым, нервным, саркастическим тоном; только изредка, когда оставались одни, они болтали, как в былые времена, и смеялись над разными людьми и событиями. Элинор не упускала случая поиздеваться над ее поклонниками.
В один прекрасный день к ней на службу явился ее брат Джордж в серебряных капитанских погонах. Мундир сидел на нем как перчатка, краги сверкали, и он носил шпоры. Он был прикомандирован к британской контрразведке и только что вернулся из Германии, где служил переводчиком в штабе генерала Мак-Эндрюса. Он собирался поступить весной в Кембридж, и всех называл арапами и жульем и сказал,
Когда она вечером шла со службы, грустно думая о том, каким невыносимым фатом и солдафоном стал Джордж, ей встретился под аркадами Рю де Риволи Расмуссен. Он нес клетку с заводной канарейкой. Это было чучело канарейки, ее нужно было завести снизу, под клеткой, и тогда она махала крыльями и пела. Он задержал Эвелин на углу, и канарейка запела.
– Я пошлю ее домой ребятишкам, – сказал он. – Я в разводе с женой, но детишек я обожаю, они живут в Пасадене. У меня была очень несчастливая жизнь.
Потом он пригласил Эвелин в бар «Ритц» пить коктейль. В баре они встретили Роббинса с какой-то рыжеволосой газетной корреспонденткой из Сан-Франциско. Они сидели вдвоем за плетеным столиком и пили коктейль. Бар был переполнен.
– Кому нужна Лига Наций, если в ней будет распоряжаться Великобритания со своими колониями? – ворчливо сказал мистер Расмуссен.
– А вы не думаете, что все-таки лучше какая ни на есть лига, чем ничего? – сказала Эвелин.
– Важно не то, как ты назовешь вещь, а кто на ней наживается, – сказал Роббинс.
– Это очень циничное замечание, – сказала девица из Калифорнии. – Сейчас не время быть циником.
– Самое время, – сказал Роббинс. – Если бы мы не были циниками, мы бы застрелились.
В марте Эвелин получила двухнедельный отпуск. Элинор собиралась в Рим, она хотела принять участие в ликвидации тамошнего отделения, и они решили ехать вместе и задержаться на несколько дней в Ницце. Им необходимо было согреться после сырого, промозглого Парижа. В тот вечер, когда они уложили все вещи, и окончательно собрались в дорогу, и взяли места в спальном вагоне, и получили на руки командировочные удостоверения, Эвелин волновалась как ребенок.
Мистер Расмуссен навязался провожать ее и заказал в буфете Лионского вокзала пышный обед, но Эвелин ничего не могла взять в рот, до того она волновалась от запаха дыма и перспективы завтра проснуться в теплом и солнечном краю. В середине обеда явился Пол Джонсон и предложил донести им багаж. У него была оторвана пуговица на кителе, и он имел мрачный и растерянный вид. Он сказал, что ничего не будет есть, но зато выпил залпом несколько бокалов вина. Оба они – он и мистер Расмуссен – сидели мрачные как тучи, как вдруг появился пьяный в лоск Джерри Бернхем с букетом роз.
– Вы хотите, чтобы мы ехали в Ньюкасл с собственным углем, Джерри? – сказала Эвелин. – Вы не представляете себе, что такое Ницца… Вы бы там, вероятно, катались на коньках… Чертили бы на льду этакие красивые восьмерки.
– Джерри, – сказала Элинор холодным негромким голосом, – вы спутали Ниццу с Сент-Морицем.
– Вы тоже спутаете, – сказал Джерри, – когда попадете под ледяной ветер.
Тем временем Пол и мистер Расмуссен взялись за чемоданы.
– Честное слово, пора двигаться, – сказал Пол, нервно помахивая саквояжем Эвелин, – поезд отходит.