1919

Дос Пассос Джон

Когда служба связи была реорганизована в самостоятельное управление, полковник Эджкомб, возглавлявший ее, забрал его от майора Томпсона и его лошадиных барышников, Дик был произведен в капитаны и назначен одним из его помощников. Он немедленно перевел Генри из офицерской школы в Тур. К сожалению, Генри опоздал к производству и получил только чин подпоручика.

Подпоручик Севедж, явившийся в канцелярию к капитану Севеджу, был смугл, тощ и мрачен. Вечером они распили бутылку белого вина в комнате Дика. Как только за ними закрылась дверь, Генри сказал:

– Ну и афера! Неслыханная, гнуснейшая афера! Прямо не знаю, гордиться ли мне моим младшим братом или набить ему морду.

Дик налил ему

вина.

– Как видно, во всем виновата мамаша, – сказал он. – А я, по правде сказать, совсем было запамятовал, что дедушка был генералом.

– Если бы ты знал, что говорят ребята на фронте об Интендантском управлении и о снабженцах.

– Но кто-нибудь должен заботиться о снабжении…

– И о мамзелях и vin blanc, – перебил его Генри.

– Совершенно верно, но лично я был абсолютно добродетелен… Твой младший братец блюдет себя и, ей-богу, работает как негр.

– И пишет любовные письма для интендантских майоров, держу пари… Черт возьми, прямо не верится! Вечно ему достаются лучшие куски… Впрочем, я рад, что в нашей семье есть хоть один удачливый человек, поддерживающий славу покойного генерала Элсуэрса.

– В Аргоннах было скверно?

– Отвратительно… покуда меня не откомандировали в офицерскую школу.

– В семнадцатом, когда я служил в санитарном отряде, там было очень мило.

– Еще бы!

Генри выпил еще вина и слегка оттаял. Время от времени он оглядывал большую комнату с кружевными занавесками, навощенными плитками пола и широкой кроватью под балдахином, причмокивал губами и бормотал: «Ничего себе». Дик вышел вместе с ним и угостил его обедом в своем любимом бистро, а потом познакомил с Минет, самой хорошенькой барышней в заведении мадам Пату.

Когда Генри удалился наверх, Дик еще несколько минут сидел в салоне с одной девицей, по прозванию Дерти-Герти, у которой были ярко-красные волосы и большой дряблый крашеный рот, пил скверный коньяк и грустил.

– Vous triste? [247] – спросила она и положила ему влажную руку на лоб.

Он кивнул.

– Fi`evre… trop penser… penser нехорошо… moi aussi. [248]

Потом она сказала, что покончила бы с собой, да только боится; не то чтобы она верила в Бога, но она боится, как все тихо будет, когда она умрет. Дик подбодрил ее:

247

Вы грустите? (искаж. фр.)

248

Лихорадка… слишком много думать… думать… я тоже (искаж. фр.).

– Bient^ot guerre finie. Tout le monde [249] будет доволен вернуться домой.

Девица разревелась, и мадам Пату влетела, визжа и вереща, как чайка. Она была дородная женщина с уродливой челюстью. Она стала таскать девицу за волосы. Дик смутился. Он уговорил мадам отпустить девицу наверх, дал ей денег и ушел. Он чувствовал себя ужасно. Когда он вернулся, ему захотелось писать стихи. Он попробовал вызвать в себе то сладостное, мощное, пульсирующее чувство, которое охватывало его всякий раз, как он садился писать. Но он чувствовал себя только несчастным и лег спать. Всю ночь напролет, в полудреме, в полураздумье, перед ним маячило лицо Дерти-Герти. Потом он начал вспоминать, как он жил с Хильдой в Бей-Хеде, и завел сам с собой длинную беседу о любви. «Все это – мразь и гнусность… Мне надоели девки и целомудрие, я хочу любить». Он стал размышлять, что будет делать после

войны, скорее всего, вернется на родину и займется политикой в Джерси – довольно плачевная перспектива.

249

Скоро войне конец. Весь мир (искаж. фр).

Он лежал на спине, уставясь в потолок, по которому бродила заря, с улицы послышался голос Генри, звавшего его; он спустился на носках по холодным плиткам лестницы и впустил его.

– Какого черта ты меня свел с этой девкой, Дик? У меня такое чувство, словно я вывалялся в грязи… О Господи!.. Уступи мне, пожалуйста, полкровати, Дик. Я завтра же утром найду себе комнату.

Дик дал ему пижаму и лег с краю, стараясь занять как можно меньше места.

– Все несчастье в том, Генри, – сказал он зевая, – что ты закоренелый пуританин… Надо быть чуточку больше европейцем.

– А сам-то ты не пошел с этими суками?

– Я лишен какой бы то ни было нравственности, но я разборчив, дорогой мой, я истинный сын Эпикура, – сонно промямлил Дик.

– Тьфу, я сам себе кажусь грязной тряпкой, – прошептал Генри.

Дик закрыл глаза и заснул.

В начале октября Дика послали в Брест со спешным пакетом. Это был, по словам полковника, столь важный пакет, что его никак нельзя было доверить обыкновенному курьеру. В Ренне ему пришлось два часа ждать поезда, он обедал в станционном буфете, как вдруг к нему подошел пехотинец с рукой на перевязи и сказал:

– Привет, Дик! Как тебе это понравится, черт побери, неужели ты?

Это был Скинни Меррей.

– Надо же, Скинни! Рад тебя видеть… Сколько же лет – пять, шесть?… Да, стареем… Ну что ж ты, садись… Нет, это не годится.

– Кажется, следовало отдать честь, господин капитан? – сухо сказал Скинни.

– Брось, Скинни… Послушай, нам надо найти уголок, чтобы потолковать по душам… У тебя есть время до отхода поезда? Понимаешь, меня арестует военная полиция, если увидит, что я ем и пью с рядовым… Подожди на улице, покуда я кончу есть, потом мы найдем какой-нибудь кабак за вокзалом. Уж я, пожалуй, рискну.

– У меня есть час времени… Я еду в отпуск в Гренобль.

– Сукин сын, счастливец… Ты тяжело ранен, Скинни?

– Осколком шрапнели в руку, господин капитан, – сказал Скинни и вытянулся (по залу промаршировал сержант военной полиции). – Когда я вижу этих дьяволов, у меня мурашки по спине бегают.

Дик кое-как дообедал, расплатился и перебежал площадь за вокзалом. В одном кафе они нашли заднюю комнату, темную и спокойную на вид. Только они уселись поболтать, выпить пива, как Дик вспомнил про свой портфель. Он забыл его на столе. Он шепнул задыхаясь, что сию же минуту вернется, перебежал площадь и влетел в станционный буфет. Три французских офицера сидели за его столом.

– Pardon, messieurs.

Портфель лежал там, где он его оставил.

– Если бы я его потерял, мне пришлось бы застрелиться, – сказал он Скинни.

Они поговорили о Трентоне, и Филадельфии, и Бед-Хеде, и докторе Этвуде. Скинни был женат и занимал хорошую должность в одном из филадельфийских банков. Он пошел добровольцем в отряд танков и был ранен осколком шрапнели еще до начала боя; ему чертовски повезло, потому что весь его отряд был начисто сметен бомбой с аэроплана. Он только сегодня выписался из госпиталя и довольно еще слабо держится на ногах. Дик записал, где и в качестве кого он служит, и сказал, что переведет его в Тур, – именно такие ребята им нужны на должности курьеров. Потом Скинни заторопился на поезд, а Дик, плотно зажав портфель под мышкой, пошел бродить по городу, сиявшему под мелким дождем мягкими свежими красками.