1937. Русские на Луне
Шрифт:
— Вы вымокнете, — не отступала Елена.
— Не успею, — держал оборону Шешель.
— Вы не видели, как я вожу авто.
— Надеюсь, что у меня еще будет возможность это увидеть, — Шешель перешел в наступление.
— Э-э… да. Если вы согласитесь принять предложение Томчина.
— А если нет?
— Тоже будет, — не задумываясь ответила Спасаломская, — но так у нас будет больше времени. Разве вы еще не решили?
— Решил.
— Так да?
— Да.
— Я рада, — она приписала эту заслугу себе. Но права была отчасти. Процентов этак на девяносто девять с сотыми и тысячными долями.
Они
Шешель понял, что ему жаль расставаться со Спасаломской. Он увидит ее завтра. Но на студии будет много других людей. Скорее всего, она останется холодной, будто за ночь позабудет все, о чем они говорили минувшим вечером, а, увидев его, обмолвится лишь парой словечек, точно они почти незнакомы. Так оно и есть. Так и следует вести себя звезде кинематографа. Ничего другого ждать не стоит. Но повторится ли этот вечер? Может, когда на город опускаются сумерки, Спасаломская, как в сказке, обо всем вспоминает, а утром — забывает? Как бы время остановить?
Шешелю стало грустно. Давно так тоскливо на душе не было. В сердце застряла какая-то заноза. Ледышка. Из-за нее сердце замерзло, стало твердым, тяжелым, точно в камень превратилось, дышалось с трудом.
Все так быстро закончилось.
Небольшой каменный двухэтажный домик весь принадлежал Спасаломской. Два льва сторожили его.
Спасаломская как-то заметила, что дом этот стал для нее неудобен, расположен он в центре города и от суеты, царящей прямо за его стенами, никак не удается спрятаться, вот и подумывала она переехать в другое место, поспокойнее. Томчин хотел отстроить специальный квартал, где обитали бы ведущие сотрудники его студии. И об охране от назойливых поклонников заботиться не пришлось бы. Заботой Томчина это станет, как и создание условий для отдыха и прочее, чтобы наутро голова работой была занята, а не бытовыми проблемами. Заманчивое предложение.
Крышу дома поддерживали два великана, наполовину вросших в стену. Мышцы у них напряглись, под каменной кожей бугрились титанические мускулы. На кого же они небо бросили? Как же оно без них еще на Землю не падает? Видать, они тоже были из числа почитателей актрисы, но повезло им побольше чем тем, кто каждый вечер ждет ее возле ворот студии, а она не обращает на них никакого внимания. Если остаться здесь подольше, встав под окнами, тоже в статую каменную превратишься. Вот только где ее расположить потом? Разве что у входа, вместо охранника, который будет следить за тем, чтобы в дом никто непрошеным не проник.
— Спокойной ночи, майор, — Елена позволила поцеловать свою руку на прощание. — Выспитесь хорошенько, Луна вас ждет.
«Луна, она ведь Селеной еще зовется. Их имена похожи. Может, она тоже будет ждать меня».
— Спокойной ночи, — сказал Шешель.
«Эх, добавить бы, принцесса» — он оторвал губы от атласной перчатки, выпрямился. Глаза их встретились и вновь расстались.
Служанка ждала ее, следила, наверное, за разговором, а как только она стала подниматься по лестнице, распахнула перед
Окна завешаны тяжелыми бархатными портьерами. За ними спрячешься как за каменными стенами. Свет сквозь них не пробивается, а поэтому непонятно, в какой из комнат он горит, да и горит ли вообще. Все окна — темные. Только улица — светла.
Дождь перестал.
Шешель услышал, как по мостовой бьют лошадиные подковы. Отчего-то этот звук напомнил ему тот, что получался, когда Елена поднималась по каменной лестнице, а каблучки ее туфелек цокали по камню. На них тоже подковки. Маленькие. Приятный звук. Спокойный. Слушать бы его и слушать.
Шешель остановил экипаж.
— До Суворовской площади, — сказал он кучеру — бородатому мужику с красным лицом, выдававшим любителя водки.
— Садись, барин, вмиг домчу, — заулыбался он.
— Вмиг — не надо.
— Не бойся, барин. Я аккуратно вожу. Экипаж у меня с хорошими рессорами, тряски — не почувствуешь. Покажется, что в кресле сидишь и никуда не едешь.
— Хорошо. Хорошо, — отмахнулся Шешель, усаживаясь в экипаж.
Кресло действительно оказалось очень мягким.
— Ну, милая, — прошли.
Придумал бы что-нибудь другое, а то впечатление, что это пароль какой-то и, не услышав его, лошадь с места не сдвинется, заартачится, как ослик упрямый, и тогда придется держать перед мордой морковку, привязанную к палке. Иначе лошадь и шага не сделает.
Кучер щелкнул кнутом. Тот только воздух разрезал, а до лошади почти и не дотронулся, погладил лишь легонько. Экипаж тронулся.
От кучера несло луком. Картуз нахлобучен на голову залихватски, чуть вбок, открывая густой чуб, падающий на лоб. Лихой наездник. На коня его, да шашку в руки или копье. От таких германцы, австрийцы, венгры да турки как от чумы бежали. Будь настроение другое, поговорили бы о войне, но сейчас не хотелось.
Погрузившись в раздумья, Шешель за дорогой не следил, а зря. Право же, кому в голову прийти может, что ездить в экипажах — опасно. Улицы то пустынны, точно мор по ним прошел, а выжившие — из домов носа не кажут, боятся заразу подцепить. С прилегающих улиц никто выскочить не может, чтобы прямиком экипаж в борт поцеловать. И кто подумает, что извозчик окажется вовсе не милейшим человеком, в мыслях которого — как бы барину угодить, чтобы на радостях пятачок-другой накинул сверх оговоренной заранее платы за проезд, а заговорщиком. Ладно бы Шешель миллионами владел. Тогда толк был бы похищать его, выкуп требовать или вексель подписать на изрядную сумму со множеством нулей.
Сомнения стали посещать Шешеля, когда на улицах стало слишком темно.
Шешель привстал с кресла, высунулся из экипажа, в этой части города он ориентировался плохо, не излазил подворотни, чтобы узнавать их при первом же беглом взгляде. Было чувство, что улица ему совсем незнакома, а судя по времени, они должны были уже подъехать к дому, где располагалась квартира, отведенная Шешелю Томчиным.
— Ты куда меня завез? — спросил Шешель, вперив взгляд в широкую спину извозчика.
— Как же, барин, ты же сказал на Суворовскую площадь — вот я туда и еду. Уж почти приехали.