1941. Друид. Второй шанс
Шрифт:
По полуобвалившейся траншее, перебирая копытами, бежал матерый кабан с седой полоской, тянущейся по хребту. Время от времени секач останавливался и, вытянув морду с крупными желтоватыми клыками, начинал грозно похрюкивать.
— Хр-хр-хр-хр, — правда, это больше напоминал рычание какого-то неведомого зверя, чем хрюканье. — Хр-хр-хр-хр.
Наконец, кабан замер у обвалившейся стены, где из под земли выглядывала чья-то нога в грязном сапоге. Грозно рыкнув, секач начал усердно копать землю, раскидывая мерзлые комья в разные стороны.
— Хр-хр-хр-хр-хр…
В
— Хр-хр-хр-хр-хр…
Осторожно вцепившись в брючину откопанного человека, секач начал тянуть тело в сторону леса.
[1] Шегеци — непереводимый грузинский мат, примерно означающий жесткий секс без согласия женщины
[2] Земляное масло — нефть; в данном контексте бензин.
Глава 11
Москва, Кремль
Вздохнул, тяжело опустившись на стул. Давно уже потухшую трубку отложил в сторону. Одна только мысль о табаке сразу же вызывала позыв к тошноте. Достаточно накурился, называется.
Откинулся на спинку стула и закрыл воспаленные глаза, скривившись при этом. Больно, словно кто-то в лицо горсть песка сыпанул.
— Нужно хоть немного поспать, — пробормотал Сталин, с силой растирая ладонями лицо. — Голова совсем чугунная.
Он уже забыл, когда в последний раз ложился в нормальную постель с простыней, подушкой и одеялом. Последние трое суток, как немец собрался с силами и начал новое наступление, вообще, толком не спал. Между бесконечными совещаниями с генералами, встречами с наркомами удавалось, дай Бог, пару часов подремать. Причем спал прямо здесь на узкой неудобной кушетке, на которой и ноги-то нормально вытянуть нельзя. Одно мучение, а не сон.
Но хуже всего было другое. Отсутствие сна еще можно было терпеть. Страшнее было ожидание, которое буквально с ума сводило.
— Черт… Что же там происходит? — пробормотал он, сквозь зубы. — Приказал же, докладывать каждый час…
Где-то там, всего лишь в неполной сотне километров от Кремля уже третьи сутки продолжались ожесточенные бои. Немецкое командование, уверившись в близком падении «красной» столицы, бросали в бой все новые и новые части — пехотные, моторизованные, танковые. Под их яростным натиском все сильнее и сильнее прогибалась оборона советских войск, катастрофически измотанных, несущих огромные потери. Ценой своей жизни они, недавние курсанты, рабочие заводов, крестьяне, учителя, и многие другие, давали стране так нужную отсрочку. Но сколько они еще выдержат? Час, пол дня, сутки? Хватит ли этого для организации полноценного контрудара, на который возлагается такая надежда?
— Ненавижу ждать…
С жгучей ненавистью мужчина уставился на телефон, стоявший на самой середине стола. Жутко захотелось расколотить его вдребезги, разбросать куски по всему кабинету.
И в этот самый момент раздалась звонкая трель. Не успела она утихнуть, а трубка была уже у него в руке.
— Сталин у аппарата, — твердо произнес он, хотя в душе бурлил самый противоречивый клубок эмоций — от отчаяния, страха и до надежды. — Слушаю вас, товарищ Жуков… Выдержали, говорите? Это хорошая новость, товарищ Жуков.
Внутри
—… Считаете, что враг переходит к обороне? Почему вы так решили? Серьезные потери в живой силе и танках…
С той стороны телефонного провода звучали просто невероятные цифры немецких потерь в танках и самоходных орудий. По словам генерала Жукова, только в районе Волоколамска сегодня немцы потеряли 121 танк. Причем 2-ая танковая дивизия Вермахта лишилась не только всех своих броневых машин, но и командира — генерал-лейтенанта Рудольфа Файеля.
—… Всех отличившихся немедленно представить к высшим правительственным наградам, — выпрямился Сталин, чувствуя невероятное облегчение. — В преддверии нашего контрнаступления это станет…
Москва, 2-ой Горнозаводской переулок
Толкнул тихо скрипнувшую дверь и, шагнув через порог, оказался в прихожей. Из квартиры дохнуло холодом, словно он до сих пор стоял на улице.
— Вот я и дома… — выдохнул облако пара.
Как был в тулупе, теплой шапке и валенках, так Симонов[1] опустился на стул. Раздеваться не было сил, да и смысла. В давно нетопленной квартире было жутко холодно, а дров для буржуйки все равно не было.
— Дома… — в пустой квартире шепот звучал немного жутковато, отчего говорить совсем не хотелось. Собственно, поэтому он и замолчал.
С 12 сентября Симонов не был в своей московской квартире. По заданию редакции газеты «Известия» сначала участвовал в боевом походе подводной лодки «Гарибальдиец» к берегам Румынии, после — в боях за Крым. А когда враг оказался у столицы, срочно вернулся обратно.
Третьи сутки репортер не вылезал с передовой. Ожесточенные бои развернулись по всему фронту. Немец непрерывно атаковал, не считаясь ни с какими потерями. Накал боев был таким, что рукопашные схватки считались уже обыденным явлением.
— Ну, Костя, дома ты побывал, а теперь пора назад. Светает уже, — усмехнулся мужчина, заметив светлеющее небо за окном. — Ничего, брат, ничего. Вот разгребем немного, и тогда…
Правда, уверенности в его голосе было мало. Была, горечь, жуткая усталость и отчаяние.
— Это еще кто?
Из-за входной двери вдруг послышался громкий топот. Кто-то явно спешил, поднимаясь по лестнице.
— Костя, слава Богу, ты здесь! — обрадовано вскрикнул ворвавшийся в квартиру бородач в сером полушубке и нахлобученной на голове шапке. Похоже, товарищ Симонова из редакции был невероятно чем-то обрадован. — Думал, ты опять умчался на передовую в какую-нибудь Тмутаракань! Быстрее собирайся!
Симонов вскочил, с ожиданием глядя на нежданного гостя. Какие новости он принес? Что случилось?
— Костя, немец, похоже, выдохся! Прекратил атаки, окапываться начал, сволочь, — не сдержав чувств, сорвал с головы шапку и кинул ее в товарища. После подскочил к нему и крепко обнял, с силой хлопая по спине. — Костя, дорогой ты мой человек, ты понимаешь, что мы выдержали?! Ведь, им каких-то два десятка верст до Красной площади осталось! Понимаешь, Костя, два десятка…
Симонов тоже улыбнулся. Хотел было что-то сказать, но не смог из-за вставшего в горле кома. Просто обнимал друга, тоже стуча его по спине.