1985
Шрифт:
– Нужно сотрудничать, – ласково сказал сержант. – Сотрудничество – суть жизни, сынок. Уводите его обычным макаром, ребята.
Пинками (надо понимать, «обычным макаром») Бева погнали в камеру. Он пинался в ответ. Со вздохом точно над неисправимой глупостью человечества в лице Бева, сержант сделал новую пометку. Перечень обвинений разросся до весьма внушительного документа.
– Вот так, – сказал констебль, которого Бев поцарапал в супермаркете, – жди здесь, петушок. Суд утром.
Он толкнул Бева в крошечный рай тепла и чистоты, с двумя заправленными койками и ночным горшком. Тут даже был тазик с водой, грубое
Проснулся он от веселых энергичных звуков. Двое незнакомых констеблей и новый сержант не без труда заталкивали в камеру грязного и в стельку пьяного мужчину. Они его хорошо знали.
– Ну же, Гарри, – уговаривал сержант. – Будь паинькой. Койка тебе уже готова. Клади уже лохматую башку на подушку.
На самом деле голова у мужчины была не лохматой, а лысой и в шрамах и с участками сморщенной кожи, точно в какой-то момент была обожжена. Мужчина запел:
Нагибали и вверх его перли, От натуги едва не померли. Крутили его, ломали. Петухи! Лишь мошну надорвали.Эти невнятные и немелодичные строки он перемежал «Имел тебя, братишка» и «Надо же, это старый Берт, Берт, дружище, дружбан мой», «Еще по одной, и пусть нутро горит» и «А что я сегодня ел на ужин, вы бы видели». Его швырнули на нижнюю койку. Бев вздохнул, предвидя бессонную ночь. Худой сержант с внешностью методистского священника сказал вдруг:
– Мы все про тебя знаем, ублюдок ты непрофсоюзный. Я твое дело читал, ну и грязь же там. Тебя утром старый Эшторн ждет, и богом клянусь, надеюсь, он тебя по столу размажет. – Потом он запер дверь и сказал пьяному: – Будь паинькой, Гарри, и тыкву свою не подымай.
Гарри захрапел. Бев попытался заснуть снова. Храп превратился в приятные звуки лесопилки где-то за городом: жарило солнце, даже для августа чересчур, и они с Эллен сидели на берегу ручья, их ноги омывал неподатливый холодный ил. Маленькая Бесси – ей всего четыре – чистая кожа, огромные зеленые глаза и курносый носик, смеющийся широкий рот; худенькое тельце в летнем платьице цвета яблок пиппин-рассет. Хлопал крыльями выводок куропаток. Лесопилка умолкла. Бева очень грубо растолкали. Гарри был на ногах, его колотило.
– Нет капельки для старого дружбана? – скулил он. – У меня в горле точно теркой дерет. Я прямо слышу, как скрежещет.
– Вода вон там, – сказал Бев, стараясь повернуться на другой бок.
– Вода? Мне воду пить? Да я в свое время мильоны галлонов этой дряни перегнал, но ни капельки в глотку не пропустил, разве только случайно. Ладно, не хочешь помогать, не надо, и отвали, дружбан.
Теперь Бев совершенно проснулся:
– Что это вы там говорили про воду?
– Я-то ни разу к ней не прикасался, только по работе.
– И что это была за работа? – спросил Бев, сползая с койки. – Вы, случаем, не пожарный?
– В точку с первого раза, дружок.
Ответа не последовало. Повсюду было темно. Бев, который уже спустился с койки и теперь стоял, опустив руки, сказал:
– Убийца. Ты убил мою жену, проклятый ты убийца!
– А? – Гарри даже пошатнулся от удивления. – Не знаю я твою жену, приятель. В жизни ни одной женщины не убил. Убил одну-двух добротой, но это другое дело. Боже ты мой, наверное, придется. – Подойдя к кувшину, он залил в себя добрую половину его содержимого. – Жуткая дрянь, – выдохнул он.
– Ты бастовал, – сказал Бев. – Ты дал сгореть Брентфордской больнице. Моя жена там лежала. Я ее видел. Я ее видел перед самой смертью.
Он бросился на Гарри, намереваясь выдавить ему глаза. Гарри был пьян, а еще дороден и с огромным животом, поэтому без труда отбросил руки Бева.
– Да ты из ума выжил. Мы пожаров не начинаем, мы их тушим, сечешь?
– Этот ты не потушил. Сволочь, убийца!
Он ударил, но промахнулся по лицу Гарри. Такое лицо, как у него, наверное, гораздо лучше смотрелось бы вверх ногами.
– Ты забастовал и оставил людей умирать в муках.
– Послушай, – ответил Гарри, – вини тех гадов, которые поджог устроили, ладно? Это были убийцы-ирлашки. ИРА, сечешь? Один мой приятель слышал, как они про это горланили в пивной на Шепрхердз-буш. Он им вмазал, и его за это шлепнули. Мы пожаров не любим, приятель. Чем меньше пожаров, тем нам лучше. Так что не начинай про это дело, ладно?
– Ты забастовал, – сказал Бев, – большего мне и знать не надо. Она просто сгорела до костей и обугленной кожи. Моя жена. Вот что ты сделал своей чертовой забастовкой.
– Послушай, – Гарри практически протрезвел. – Они говорят, мы подскакиваем, так? Мы слышим, как звонят колокола, скатываемся по столбу и вопросов не задаем. То же самое, когда в свисток свистят. Нам говорят, у вас забастовка. Ладно, тогда бастуем. А не будешь бастовать, с работы погонят, так? А у меня пятеро детей. А у меня старушка, которая мне сущий ад устроит, когда я утром домой попаду. У меня есть работа, и это то, что я могу делать. Должен делать. Мне нужны деньги, а учитывая, как цены вверх ползут, мне нужно все больше и больше. Поэтому приходится нагонять страху на всех и вся, бастуя, и тогда получаешь, что хочешь. Что тут плохого? А кроме того, это не мы с ребятами решаем, мол, вот сейчас будем бастовать. Сверху приказывают, и нам приходится.
– Гребаный ты убийца, – слабо, с сомнением сказал Бев.
– Знаю, каково тебе. Верно, пожар надо было потушить. Мы думали, армия этим займется. Господи, да ведь для этого армия и существует! А что эти сволочи забастуют, мы никак не ждали. До родимчика нашей работы боятся, вот что я тебе скажу, поэтому они решили отвертеться и начали талдычить, мол, они заодно с гражданскими братьями. Считается, что в армии солдаты делают, что говорят, а не то под расстрел. Мой папаша всегда так говорил, а он ведь в «Пустынных Крысах», в Седьмой танковой дивизии, и, богом клянусь, он был прав. – Гарри отошел к решетке. – Эй, вы! Я проспался, я выйти хочу! – Он начал громко трясти решетку и орать: – Берт, Фил, сержант Макалистер!