1985
Шрифт:
– Ладно, милая, сейчас побегу.
Встав, Бев натянул собственный комбинезон с нашивкой ОК: шестеренка на фоне пролитой крови рабочих. Он надел казенные тапочки. Визжал шестнадцатичасовой звонок. Они поцеловались, они расстались: она на свой семинар, он – на свой.
– Знаю, что до сих пор на уме у большинства из вас, – сказал аудитории из двенадцати человек мистер Фаулер.
Группа сидела где придется в комнате, которая в дни своих аристократических владельцев звалась Голубой гостиной. Теперь, покрашенная рыжеватой масляной краской, она гляделась простенькой и скучной,
– Вас искушает традиционное представление, дескать, проявлять абсолютную верность коллективу значит отрицать свои права как человека. Все вы чураетесь того, что считаете философией муравейника.
Мистер Фаулер расплылся в улыбке. Он вообще был склонен на занятиях расплываться в улыбке, а когда ходил за домом по дорожкам, много хмурился и бормотал себе под нос. В данный момент улыбка сияла именно Беву.
– Вам, противникам муравейника, лучше бы подобрать доводы, способные пошатнуть нас, коллективистов, но пока никто из вас такого не сделал. Разве я не прав, старина Бев?
Бева передернуло от игривой фамильярности, но он только коротко хохотнул, потом сказал:
– Давайте подойдем к делу с возможно неприличной стороны…
– Давай, малыш, сквернословь сколько влезет.
– Я про вас, Фаулер. Вы же не рабочий. Я бы сказал, вы выходец из среднего класса, отец, вероятно, священнослужитель, образование среднего класса…
– Мой отец, – вмешался мистер Фаулер, – был агностиком. Банковским инспектором, если вам так хочется знать. Что до моего образования…
– Среднего класса, – повторил Бев. – Вы ведь никогда ремесленной профессии не обучались, верно?
– Преподавание, как вам известно, тоже ремесло. А книги – его инструменты. Что до класса, то ваш термин устарел. Есть только работодатели и рабочие.
– Я хотел сказать лишь… Кстати, а сами вы ставите общее выше индивидуального? – спросил Бев. – Почему вы так страстно упираете на свою веру в синдикалистское общество?
– Все это я объяснял. Потому что такова воля большинства, потому что в современном мире в счет должны идти устремления большинства и потому что культ власти, интересов, культуры меньшинств…
– Конечно, мне все это, черт побери, известно! – воскликнул Бев. – Но мне хотелось бы знать вот что: вам-то до этого что?
– Ничего, помимо счастья видеть воплощение…
– Да бросьте, Фаулер. Вам не нравится большинство. Вам не нравится пиво, футбольные лотереи, дартс. Пара минут в фабричном цеху, и у вас разыграется неврастения. Вам плевать на дело рабочих. Вы-то что с этого имеете? И если уж на то пошло, что получает великий гребаный мистер Петтигрю?
– Что я с этого имею, мистер Джонс? – прозвучал голос самого Петтигрю.
Все повернулись. Петтигрю сидел на простом деревянном стуле у двери. В какой-то момент семинара он прошмыгнул внутрь, а мистер Фаулер не приветствовал его ни кивком, ни улыбкой, ни поклоном. Бев сконфуженно повернулся, но твердо сказал:
– Власть.
Библиотекарь Миффлин и другой товарищ по давешнему маршу, парнишка из Мидлендса, который скулил насчет христианского мученичества, шевелили губами, точно говоря: «Это уж слишком». Остальная
– Разумеется. Власть. Так очевидно, что никто не дает себе труд над этим задуматься. Почему люди становятся цеховыми старостами, главами профсоюзов, председателями групп? Потому что желают власти? Гораздо интереснее другой вопрос: почему они желают власти? Можете ответить на него, мистер Джонс?
– Потому что иметь и проявлять власть – самый пьянящий из всех наркотиков. Сексуальная власть, власть богатства. Власть затормозить колеса промышленности одним лишь поднятием пальца. Власть нагнать страху на всю страну, власть шантажиста. Какая разница, какого рода эта власть? Сильный наркотик всегда один и тот же, и желают его ради него самого, поскольку обычно он служит эрзацем более здорового удовлетворения или самореализации. Компенсация провала или недостатка творческого потенциала, импотенции или того, что мама его недостаточно любила.
– Потому что ваша мама вас недостаточно любила, – сказал Петтигрю. – Избавьтесь, пожалуйста, от безличных местоимений. Это самый утомительный пережиток Буржуазного английского. Да, – продолжал он, – одна разновидность власти взамен другой. Вы не сообщили нам ничего нового, мистер Джонс. Неоходима динамика. И вы сами должны признать, что власть, которой наделяют лидеров нового сообщества, направлена не на разрушение человека. Это не нацистская или коммунистическая власть. У нас нет концентрационных лагерей и камер смерти. Власть вождей нашего коллектива – это власть самого коллектива. Ее оружие, а ведь оружие самый явный инструмент власти, на протяжении по меньшей мере последних сорока лет всегда, без исключения улучшало участь рабочего. Можете вы это отрицать?
– Да, могу. Улучшение слишком уж часто было чисто номинальным. Заработная плата взлетает вверх, но и цены тоже. Замкнутый круг, как сказали бы раньше. Мелкие фирмы не способны удовлетворять новые требования по зарплате или идут на дно, потому что из-за забастовок не способны выполнить заказы. Ладно, их национализируют, следует переливание крови в виде государственных денег. Но откуда по-настоящему берутся эти деньги? От увеличенных налогов, против которых рабочие неминуемо объявляют забастовку. Это не настоящий капитал, это всего лишь бумажные деньги.
– Как же вы старомодны, старина Бев, – просиял мистер Фаулер. – Капитал – это не деньги. Капитал – это ресурсы, энергия, воля к созиданию. Деньги ничто.
– Как интересно, – расплылся в ответ улыбкой Бев. – Деньги ничто, однако они единственное, чего хотят рабочие.
– Подставьте сюда слово «потребление», – сказал Петтигрю, – и вы сказали все, что следует сказать про внешнюю жизнь. Да, рабочие хотят потреблять, но у них есть право потреблять, и синдикалистское государство использует свою власть для удовлетворения этого права. У рабочих мало было шансов потреблять во время тех славных исторических эпох, которые вам не позволили вдалбливать в головы ребятишкам, а вы разобиделись, что вас остановили.